— А что было потом, когда Покер побрился?
— Да ничего особенного. Вернулся одетый, в мохеровом свитере и джинсах, застелил кровать и включил свет. На улице было мрачно — знаете, иногда в феврале день похож на ночь.
— А вы попробовали «волшебный напиток» Искренова.
— Вы гений... как вы узнали? — Его удивление было искренним.
— Скажу в другой раз, — ответил я, польщенный.
— «Сегодня великий день, дядя Илия, — неожиданно рассмеялся Покер, — сегодня все решится... надо выпить!» Он исчез на кухне, вернулся с двумя рюмками и с графином воды. Я это запомнил, потому что к виски полагаются лед и соответствующая закуска, с водой его скучно пить. Он налил на два пальца, мы чокнулись и дернули.
— Вдоль или поперек были пальцы?
— Да что вы, товарищ полковник! — сказал обиженно Чешмеджиев. — Я же был на машине.
— Так... А потом?
— А потом я уехал — я же сделал дело! Подождите... — Он даже покраснел, вспомнив еще кое-что: — В сущности, Покер меня выставил, потому что ждал тетю!
— У Безинского нет родственников по прямой линии.
— Извините, я имел в виду жену Искренова. По-простецки, между нами, Покер называл ее «тетя Анелия».
Я обеими руками сжал столешницу, чтобы не выдать волнения.
— Вы уверены?
— Целиком и полностью. «Давай, частник, выметайся, — велел Безинский. — Каждую минуту может припереться тетя». Я помню это четко, я тогда подумал: «И зачем этот обалдуй одевался, когда в халате он был готовенький?..» Вы меня понимаете...
— Стараюсь. Видите ли, Чешмеджиев, все, что вы мне сейчас рассказали, действительно важно. Повторите ли вы это, если придется сделать вам очную ставку кое с кем из ваших приятелей?
— Для вас я готов на все, товарищ полковник.
— Вы благородный человек, дядя Илия.
Мы пожали друг другу руки с излишней сердечностью. Электронные часы жестянщика издали тихий, но пронзительный звук, сообщая, что сейчас ровно одиннадцать. У меня оставался целый час свободного времени, чтобы привести в порядок свои мысли и поскучать.
10
Анелия Искренова устроилась в потертом кресле, скрестила ноги. На ней был скромный, непритязательный костюм, подобранный с чрезмерной тщательностью и свидетельствующий о том, что на него потрачено немало времени. Смуглая красота женщины была совершенна, ее подчеркивал грим: золота на пальцах почти не было, платье с белым воротничком делало ее похожей на гимназистку, а черные чулки — на вдову, донашивающую траур. Я не мог избавиться от ощущения, что тонкая стрелка на чулке, спускавшаяся под коленом, не замечена специально, чтобы подчеркнуть растерянность. От Анелии Искреновой действительно исходила какая-то «буржуазная изысканность», но мне вспомнились слова Цветаны Маноловой, произнесенные сухо, почти безжалостно: «Анелия строила из себя несчастную или она на самом деле была несчастна!» Не знаю, насколько это правда, но сейчас передо мной сидела просто усталая женщина.
— Извините за беспокойство, — начал я вяло, — но я был вынужден снова вас пригласить.
— Я уже привыкла, — спокойно ответила она. — И поняла, что ко всему можно привыкнуть.
— Есть кое-какие моменты, требующие ваших пояснений... Кстати, ваш супруг очень расстроен.
— Расстроен? Он? Не смешите. Вы когда-нибудь встречали расчувствовавшийся чурбан? Впрочем, у него есть одна-единственная слабость — наша дочь. Марианна с детства заикается, и Искренов тяжело это переживает. Водит ее по разным врачам, возил даже в Чехословакию и платил какому-то посредственному актеру, который ее обучал правильной артикуляции. Он баловал ее, более того, лебезил перед ней! Марианна действительно страдает...
Я испытал такое чувство, будто речь шла обо мне и моей собственной дочери. Мне стало не по себе.
— Я, наверно, немного преувеличил, — поспешно поправился я. — На Искренова сильно подействовало ваше решение подать на развод.
Она с изумлением взглянула на меня, задумалась ненадолго, потом разразилась хрипловатым смехом.
— Я только исполнила его последнее желание, товарищ Евтимов. Когда ваши люди пришли за ним, он задержался в коридоре и, пока мы прощались, успел мне шепнуть: «Если со мной что-то случится, сразу подавай на развод. Представь, будто я умер. Спасай себя и детей!»
— Разумеется, гражданка Искренова, вы меня растрогали. Но вы, конечно, знаете, что ваши показания записываются? — Я кивнул на магнитофон у себя на столе.
— Конечно, знаю, но я сказала сущую правду. И я согласна повторить свои слова там, где надо.
Эти люди играли со мной, как с мышью: или они слепо ненавидели друг друга, или заранее сговорились... Меня охватил жгучий гнев; однако раздражительность — плохой советчик, тем более если перед тобой — элегантная женщина со странной, ничего не выражающей улыбкой. Я сдержался и невинным тоном спросил: