Ваша угрюмая молчаливость беспокоит меня. Сегодня я так и не смог почувствовать вас — выходит, не судьба; сегодня вы явно не в духе, видно, мое вызывающее поведение раздражает вас... А может, о н о в н у ш а е т в а м о п а с е н и е? Может, какой-то негодяй, вроде меня, способен пробудить в вас безмерное чувство вины? Тогда за что вы меня караете?
Но я затянул свой и без того долгий монолог, сосредоточившись на своем одиночестве, чей реальный образ — тюрьма; и в то же время, находясь здесь, рядом с вами, я стараюсь, пусть не совсем удачным способом, соприкоснуться с вашей человеческой доброжелательностью... Хорошо, я буду конкретен. Вы слышали о сентенции Питера? И знаете что-нибудь об этом обыкновенном смертном? Я тоже не имел чести быть с ним знаком, зато помню его сентенцию. А она гласит: «Всей своей волей и разумом, всеми своими чувствами и эгоизмом человек стремится к собственной некомпетентности!» Вы улавливаете очарование этого откровения? Сия гениальная проницательность окрыляет меня. Она свидетельствует о том, что мы постоянно рвемся к власти, а следовательно — к свободе. Рабочий мечтает стать бригадиром, бригадир — начальником смены, начальник смены — начальником цеха, начальник цеха — заместителем директора, заместитель директора — директором, директор — генеральным директором, генеральный директор — заместителем министра, заместитель министра — министром... Но означает ли это, что простой рабочий способен стать министром? Я затрудняюсь ответить, только мне кажется, что в век информации это вполне реально. Таков был и мой путь чиновника: чем более некомпетентным я становился в своем восхождении наверх, тем больше людей зависели от меня. Какое наслаждение быть властителем! А вы испытали подобное удовольствие?
Ваши пальцы нетерпеливо барабанят по столу, губы поджаты, а взгляд суров. Я нахожусь на шаг от возмездия, и вы тот человек, который отнимет у меня свободу, загонит в привычное русло... и все равно я питаю к вам самые добрые чувства, нуждаюсь в вас и уважаю, более того (извините за наглость) — сочувствую вам! Почему именно вы, гражданин следователь, желая сроднить меня с камерой и с уготованным мне смирением, подчинить мою духовную независимость надуманному правовому порядку, испытываете ко мне необоснованную ненависть? Это кажется абсурдным? И тот факт, что хотя я и подследственный, но превосхожу вас? Превосхожу опытностью, которая вам и не снилась, абсолютной, холодной рассудочностью. Я полагаю, что действую на вас удручающе, как ваша язва... хотя, клянусь, я этого не хотел. Но наше знакомство состоялось, и я не жалею о нем, хотя именно достигнутое взаимопонимание сегодня разлучит нас навсегда...
Вы бывали в Вене? Жаль, прекрасный город, несмотря на то что он заслоняет собой реку. Во всем его облике сквозит немецкая холодность и в то же время аристократическая изысканность. Герр Пранге бронировал мне номер в «Хилтоне», стоимость которого раза в два превышала все мои командировочные. Завтраки и напитки были даровыми, и я чувствовал себя богатым. Вы тут же меня упрекнете, скажете: неужели этот Искренов продался за медный пятак? Нет, гражданин Евтимов, я патриот и в известном смысле защитник достоинства нации. Мои коллеги, коммерсанты, готовы заключить убыточный контракт, лишь бы поиметь видеокассетофон, красивую, изысканную вещицу из золота, пять коробок виски или пять блоков сигарет. Но я не поддавался, давал Пранге понять, что если и продамся, то за большие деньги, что если его фирмы поживятся, то и я им обойдусь дорого, ибо я не мелкий мошенник, не любитель тихих удовольствий и невинных страстишек, а достойный противник. Пранге убедился, что для меня важен не барыш, не деньги как таковые, а и х п р е д н а з н а ч е н и е — добиваться с их помощью власти и свободы. Он смог удостовериться, что преступление для меня не обычное правонарушение, а подвиг, преодоление запретной черты, что позволяет тебе вырваться из людского муравейника.
Все это так естественно, что дальше некуда, хотя смею полагать, что вы мне не верите. Вы мне позволите закурить? Цветана передала еще один блок «Мальборо»; она с трогательной заботой печется обо мне, заверяет, что все между нами останется по-прежнему, и обещает меня ждать. Обещать кому-то будущность — значит обманывать, превращать свой сиюминутный каприз (а любовь, гражданин следователь, своего рода каприз) в чью-то надежду. Мы отстаиваем свои чувства лишь в экстремальной ситуации, в противном случае они становятся бременем. Но я стреляный воробей, рассчитываю только на себя, не завишу от чужих прихотей, и, если мне удается добиться счастья, это моя личная победа. Я п р е д п о ч и т а ю с ч а с т ь ю у д о в о л ь с т в и я — о н и б о л е е ч и с т ы! Если мое счастье всегда кого-то угнетает, то удовольствия никого не ущемляют, и они, безусловно, по-настоящему нравственны.