Плевать я хотел на вашу болтовню!
Тем более успокойтесь, Бичовский.
Честмир Бичовский, тридцати лет, профессия — музыкант.
Богема. Индивидуалист. Возможно, убийца.
Но это не я!
Успокойтесь!
А тогда кто?
Вы все равно узнаете. Мы с Зузаной уже расстались.
И вы решили на прощание сыграть ей на скрипке…
Вам не понять.
А в восемь вы звонили…
Кто это сделал?
А потом вы уже не звонили, просто пришли…
Это не я!
День как всякий другой. Это Бонди аккомпанировал Зузане. Найдите Бонди. Может, в восемь ее уже не было в живых. Поэтому она и не подошла к телефону. Бонди обещал, что к восьми поспеет. Прослушайте эту запись. Они приехали, когда восьми еще не было, и репетировали. Нет, подумал я вяло, этого я капитану не говорил. Но он же дал мне телефон.
Когда я встал с постели, у меня закружилась голова. Я потрогал лоб. Температура? Из аптечки в ванной я достал снотворное. Никому не стану звонить. Надо еще поспать. Завтра, может быть, завтра, посмотрим. Сигарета, которую я оставил на краю раковины, упала на пол. Я наклонился за ней. Из-под умывальника потянуло мышами. Но ведь здесь нет мышей…
— Значит, я постоянно чего-то боюсь. Все время боюсь и…
— Погоди, — перебила меня Зузана, — не передергивай.
— А что я передергиваю?
— Я про твой страх. Знаешь, это ненормально. Это патология.
— Да ну?
— Если ты никому не веришь, как же ты хочешь, чтобы люди верили тебе?
Вера, человечество, вселенная! Где он, этот лексикон наших восемнадцати лет?! Давно забыт, и одна только Зузанка упрямо пользовалась им. Потому что когда человеку немногим меньше или немногим больше тридцати, он в первую очередь думает о себе, а не о человечестве. Например, о своей работе. О ее смысле. И дело было именно в том, что в минуты горького отрезвления я в своей работе никакого смысла не находил. Для отрезвления же многого не требовалось. Хватало одного взгляда на книжную полку. Но хуже всего было то, что Зузанка никогда не могла этого понять. Она в этом видела лишь необъяснимые комплексы. Совершенно необъяснимые, потому что не умела судить обо всем этом иначе, чем с позиций восемнадцати телячьих весен. В общем-то ей можно было позавидовать. То, что мы стали почти вдвое старше, она просто отказывалась принимать во внимание. Да ее никто и не принуждал. А я — я так не мог.
Я знал, что не могу ничего поделать. Ведь мы были знакомы друг с другом именно с восемнадцати лет. А последние полгода здорово ссорились. Причем все время из-за одного и того же.
— Так больше продолжаться не может, — мудро изрекла Зузана.
Я знал это, конечно, знал и без нее. Расставаться с ней мне не хотелось. Но не мог ничего поделать с тем, из-за чего наша совместная жизнь стала невозможной.
О Бонди и о своем тексте я капитану не сказал. Но он дал мне телефон, и я могу позвонить. Хоть завтра, прямо с утра.
— Есть вещи нормальные, а есть ненормальные, — упорствовала Зузана.
— Например?
— Да хоть твой страх, например.
— Он ненормальный?
— Да, — уверенно ответила Зузанка, — нормальный страх — это, допустим, когда кто-то боится мышей.
Я рассмеялся.
— Я серьезно, — обиделась Зузанка, — а ты с твоим страхом — ненормальный.
— Я? Извини, но, может, я тоже боюсь мышей?
Под раковиной пахнет мышами. Это действительно ненормально. Ведь здесь городской микрорайон.
— Если ты и бываешь нормальным, то ненадолго. — Она искоса взглянула на меня. — Почему мы с тобой больше не смеемся?
— Странно, что мы выдержали вместе почти два года, — заключил я.
— Сама удивляюсь.
— Разве мы не любили друг друга?
— Не знаю.
— Вот как, не знаешь? — усмехнулся я.
— Сначала я думала, что знаю, — тряхнула она головой, — правда, Честмир.
(Когда она злилась, то всегда называла меня Честмиром.)
— Но я люблю тебя.
— Не любишь.
— Если для тебя это так очевидно, то нам не о чем больше говорить.
— Так собирай свои вещи и проваливай!
— Только, пожалуйста, без истерик!
Она зарылась головой в подушку и повторила:
— Проваливай!
(Таким Золотого Соловья не знал никто. Только я. В таком виде она никогда не показывалась на телеэкране. Хотя вполне могла бы стать актрисой. У нее были все данные. Мне всегда казалось, что когда она говорит, то слушает себя со стороны. В ней как бы совмещались артист и зритель. Первоклассный артист и благодарнейший зритель. Она даже оставляла паузы для аплодисментов. Жаль только, что, считая себя нормальной, так ни разу и не устроила себе овацию.)
— Значит, расходимся.