Лукаш описывал все так убедительно, что я мог слово за словом проследить, как разыгрывалась сцена между изнеженным красавчиком и непреклонным стариком. Я словно видел эту комнату, где косые лучи заходящего солнца горят на цветных стеклах семафора игрушечной железной дороги, сверкают на слезинке в глазах молодого мужчины и зажигают холодный свет во взгляде старика. Я чувствовал волнение, от которого задыхался Ольда, и усталость, сквозившую в голосе Луиса Эзехиаша.
— …Потом Ольда перестал хныкать. Я уж подумал, что он хочет уйти, и собирался потихоньку смыться, но Ольда, видно, передумал. Спокойно так сказал: «Как хочешь. Но предупреждаю тебя, если ты все оставишь, как есть, не будет тебе покоя. Не о себе говорю, я умею смириться с проигрышем. Но женщины — нет. Эта твоя бабуля тебя тоже донимает, ведь так? Я же вижу, как ты мечешься между ее домом и этим… А потом куда спрячешься? В будку к Амиго?» — Я слышал, как он зашаркал ногами, и притаился. Думал, вот сейчас Ольда вылетит оттуда пулей. Но дядя Луис вдруг сказал: «Погоди. Может, ты и прав». Они немножко помолчали, а потом зашуршала какая-то бумага. И дядя Луис сказал: «На, возьми. Только предупреждаю, покажи это кому хочешь, если думаешь, что будешь от этого что-то иметь, но потом спрячь в шкаф или замкни в сейф. А если займешься какими-нибудь махинациями, то у меня найдутся средства укоротить тебя. Ты понял?» А Ольда сказал: «Спасибо. Спасибо, ты об этом не пожалеешь. Клянусь тебе, что…» — Лукаш так вошел в роль, что поднял руку и глаза к небу.
— Клянусь, что?… — нетерпеливо переспросил я, затаив дыхание.
— Не знаю. — Лукаш был похож на Гамлета, которого посреди его знаменитого монолога перебил могильщик. — Дядя Луис сказал: «Проваливай!» Тогда я убежал и притворился, будто кормлю Амиго.
— А Ольда?
— Ушел. И мы с дядей тоже пошли ужинать.
Нет, моей голове было далеко до головы Лукаша. Если, конечно, половину из всего этого он не сочинил. Мальчик был фантазер, а одиночество располагает к фантазированию.
— Лукаш, а ты кому-нибудь рассказывал о том, что подслушал на лестнице?
— Что вы! Мне запретили. А вы меня бабушке не выдадите, что я вам проболтался? Не выдадите, правда?
— Ты с ней говорил об этом?
— Нет. Просто за ужином я спросил у дяди Луиса, про какое письмо они толковали. Бабушка тут же ухватилась и начала дядю допрашивать.
— И он ей объяснил?
— Она сама знала о письме. И рассердилась, что дядя отдал его Ольде.
Наконец-то появилась нить, связывающая смерть старой женщины со смертью Луиса Эзехиаша. Да какая там нить — канат!
— А он что ей на это сказал? — с волнением спросил я.
— Не знаю. Они начали ругаться, а меня выставили за дверь.
— Но ты ведь слышал, о чем они говорили? — в отчаянии спросил я. — Раз ругались, значит, кричали, да?
— Кричала только бабушка. И только то, что она всегда несет: должна, мол, позаботиться обо мне, подумать о моем будущем… Я и ушел. Мне это было неинтересно. Это я каждый день слышал.
Нитка снова исчезла где-то в запутанном клубке престранных отношений и страстей, и размотать этот клубок я не умел. Но мне стало страшно. Страшно за этого конопатого мальчугана, который так беззаботно с ним играет и по чистой случайности может ухватиться за нужный конец. Кто окажется рядом с ним, когда такое случится?
— А про то, что Ольда разговаривает во сне, ты кому-нибудь рассказывал? — спросил я со страхом.
— Нет. Ольда со мной не общается. Только Ганка про это знает.
— Как?
— Я же сплю с ней в одной комнате. Она как раз вошла, когда я слез с кровати и хотел приложить ухо к стене, — беззастенчиво признался Лукаш. — Она меня отругала, что не сплю.
— Ты ей сказал, о чем услышал?
Лукаш поглядел на меня искоса и покраснел.
— Ну… это было так странно… Знаете, прямо как тот фильм ужасов, в котором…
У меня сжалось сердце.
— Куда же я тебя привел, сынок?! — Мне захотелось схватить Лукаша и бежать с ним вместе с Баррандовского холма.
— Мне потом было неловко, — пристыженно сознался мальчик. — Ганка вроде еще больше напугалась, чем… — Он осекся, затем сочувственно заметил: — Вы же понимаете, женщина! Но я ее успокоил.
— Лукаш, не хочешь пожить у меня несколько дней?
Мальчик обрадовался.
— Хочу… А Ганка что скажет? Она же рада, что я здесь, с ней.
— Мы ей позвоним от меня.
— Только мне завтра надо в школу идти, — с сожалением спохватился он. — Я-то считаю, что это ерунда, но ее не уговоришь.