— Перевернуть?
Я кивнул.
Геда перевернула пластинку, снова села на кожаный мешок, и мы продолжали размышлять.
— Мотив… — сказала Геда. — Я перебираю в уме окружение Зузаны, и знаешь, Честик, подходящего мотива не нахожу ни у кого. Или, наоборот, у многих.
— Многие — это слишком, — сказал я, — умерь пыл и объясни, кого ты перебираешь?
— Так, — согнула пальцы Геда, — значит, дольше всего были знакомы с Зузаной трое: Добеш, Гертнер и ты. А так как ты не в счет, то… послушай, а Томаш… что это за статьи он написал в последнее время о Зузане?
— В «Подружке»?
— Да.
— Хамские, — ответил я. Все шифры, которыми подписывался Гертнер, я, естественно, знал. И не я один. Борец за идею, Томаш, на радость согражданам, песочил не только Зузану. В своих крайне ядовитых заметках он громил, по существу, весь Олимп чешской и моравской поп-музыки.
— Вот видишь!
Я махнул рукой.
— Во-первых, он не одинок, а во-вторых, намерение оздоровить поп-музыку, убивая одного за другим ее законодателей, мне кажется довольно абсурдным. А тебе? — поинтересовался я.
Геда разжала пальцы и обиженно отозвалась:
— Я ведь сказала: либо мотив имеет любой, либо, наоборот, его нет ни у кого. А что, если это связано с Зузаниным контрактом?
— С каким контрактом?
— Как, ты не знаешь? — удивилась Геда, но я и впрямь не знал.
— Об этом много говорили в последнее время, — нервно объясняла моя бывшая жена, — ей предложили за границей ангажемент, на полгода и без ансамбля, неужто не слышал?
— Это смешно, — сказал я.
— Почему?
— Бонди бы не перенес… Если бы Зузана полгода пела за границей, группа бы сыграла в ящик. Добеш не продержится полгода на «варягах».
— Как раз Бонди и устроил Зузане контракт.
— Что? — недоверчиво спросил я. — Разве только он решился на самоубийство.
— Да нет же, — усмехнулась Геда, — не забудь, он имел бы с этого договора проценты.
— Черт возьми, — дошло до меня, — так что внакладе остался бы только Добеш. Именно Добеш!
— Ну, — Геда пожала плечами, — тут я бы не спешила с выводами. Насколько мне известно, Зузана тогда ничего не подписала, и вообще там возникли какие-то сложности.
— А теперь? — спросил я. — Существует этот контракт или нет?
— Не знаю, — растерялась Геда, — но могу выяснить. Ты думаешь, это важно?
— Разумеется, — воодушевился я, — ведь он мог послужить мотивом!
— Итак, снова Бонди.
— Или Добеш.
— Ну нет, — улыбнулась Геда, — я ведь знаю и Добеша, и Гертнера… так же, как тебя, Честмир.
Ее трезвый дружеский взгляд вернул меня к действительности. Неужели мы когда-то могли любить друг друга?
14
Томаш в туалете подставил лицо под воду, а потом стал шумно отфыркиваться в полотенце.
— Дурак, — сказал я.
Он растерянно обернулся, изображая удивление, хотя должен был видеть в зеркале, что это я.
— Чего тебе?
— Хочу поздравить, — улыбнулся я, — ярко выступил. Шеф с женой в восторге. Жди повышения.
— Оставь.
— Собственно, меня послал Славик. На тот случай, если тебе станет плохо.
Томаш начал усердно вытираться полотенцем — не слишком свежим, зато с монограммой треста «Рестораны и столовые Праги». Мокрые волосы свисали ему на лоб.
— А я ведь о тебе беспокоился, — забормотал куда-то в мыльницу Томаш, — и если и вел себя как-то не так, то только из-за тебя. Неужели ты этого не понял?
— Что?! А мне-то и невдомек! Так, значит, ты из-за меня так дергался?
— Я дергался? — непонимающе спросил Томаш.
— Дергался, — злорадно настаивал я, — когда маневрировал под столом.
— Ах, ты о Богунке.
— Да, — подтвердил я, — я о том, как ты дергался, отражая любовные наскоки шефовой жены.
— Богунка, конечно, шлюха, — целомудренно сказал Томаш и опять энергично схватился за полотенце.