— В «Подружке»?
— Да.
— Хамские, — ответил я. Все шифры, которыми подписывался Гертнер, я, естественно, знал. И не я один. Борец за идею, Томаш, на радость согражданам, песочил не только Зузану. В своих крайне ядовитых заметках он громил, по существу, весь Олимп чешской и моравской поп-музыки.
— Вот видишь!
Я махнул рукой.
— Во-первых, он не одинок, а во-вторых, намерение оздоровить поп-музыку, убивая одного за другим ее законодателей, мне кажется довольно абсурдным. А тебе? — поинтересовался я.
Геда разжала пальцы и обиженно отозвалась:
— Я ведь сказала: либо мотив имеет любой, либо, наоборот, его нет ни у кого. А что, если это связано с Зузаниным контрактом?
— С каким контрактом?
— Как, ты не знаешь? — удивилась Геда, но я и впрямь не знал.
— Об этом много говорили в последнее время, — нервно объясняла моя бывшая жена, — ей предложили за границей ангажемент, на полгода и без ансамбля, неужто не слышал?
— Это смешно, — сказал я.
— Почему?
— Бонди бы не перенес… Если бы Зузана полгода пела за границей, группа бы сыграла в ящик. Добеш не продержится полгода на «варягах».
— Как раз Бонди и устроил Зузане контракт.
— Что? — недоверчиво спросил я. — Разве только он решился на самоубийство.
— Да нет же, — усмехнулась Геда, — не забудь, он имел бы с этого договора проценты.
— Черт возьми, — дошло до меня, — так что внакладе остался бы только Добеш. Именно Добеш!
— Ну, — Геда пожала плечами, — тут я бы не спешила с выводами. Насколько мне известно, Зузана тогда ничего не подписала, и вообще там возникли какие-то сложности.
— А теперь? — спросил я. — Существует этот контракт или нет?
— Не знаю, — растерялась Геда, — но могу выяснить. Ты думаешь, это важно?
— Разумеется, — воодушевился я, — ведь он мог послужить мотивом!
— Итак, снова Бонди.
— Или Добеш.
— Ну нет, — улыбнулась Геда, — я ведь знаю и Добеша, и Гертнера… так же, как тебя, Честмир.
Ее трезвый дружеский взгляд вернул меня к действительности. Неужели мы когда-то могли любить друг друга?
14
Томаш в туалете подставил лицо под воду, а потом стал шумно отфыркиваться в полотенце.
— Дурак, — сказал я.
Он растерянно обернулся, изображая удивление, хотя должен был видеть в зеркале, что это я.
— Чего тебе?
— Хочу поздравить, — улыбнулся я, — ярко выступил. Шеф с женой в восторге. Жди повышения.
— Оставь.
— Собственно, меня послал Славик. На тот случай, если тебе станет плохо.
Томаш начал усердно вытираться полотенцем — не слишком свежим, зато с монограммой треста «Рестораны и столовые Праги». Мокрые волосы свисали ему на лоб.
— А я ведь о тебе беспокоился, — забормотал куда-то в мыльницу Томаш, — и если и вел себя как-то не так, то только из-за тебя. Неужели ты этого не понял?
— Что?! А мне-то и невдомек! Так, значит, ты из-за меня так дергался?
— Я дергался? — непонимающе спросил Томаш.
— Дергался, — злорадно настаивал я, — когда маневрировал под столом.
— Ах, ты о Богунке.
— Да, — подтвердил я, — я о том, как ты дергался, отражая любовные наскоки шефовой жены.
— Богунка, конечно, шлюха, — целомудренно сказал Томаш и опять энергично схватился за полотенце.
— Ну, это ваше дело, — небрежно заметил я, — и я бы не упомянул, если бы ты не заявил, что печешься о моем благе.
— Не хочешь — не верь, — отозвался Томаш, — но это так. — Он изрек это точно таким же тоном, каким только что обозвал жену своего шефа особой легкого поведения.
— Ты думаешь, — добродушно продолжал я, — что я ничего не знаю?
— Может, и знаешь, — ответил Том, — но кое-что… кое-что тебе, наверное, неизвестно…
— Как бы не так, если ты, конечно, о Богунке. Томаш поправил галстук и застегнул воротничок.
— Не можешь же ты знать, что…
— Да знаю, знаю, дружок, — усмехнулся я, — и тронут твоим сочувствием.
— Да ну? — искренне удивился Томаш.
— Ну да, — сказал я, — Бубеничек говорил мне, что Богунка путалась с Колдой.
— Но это… — изумленный Гертнер не находил слов, — это же гнусно, в конце концов!
— О мертвых плохо не говорят.
— Я не о Зузане.
— Понимаю, — успокоил я, — ты лучше давай собирайся.
— А все-таки, разве тебе не ясно, как это гнусно?
Мне в тот момент и впрямь не было ясно, как поступить — разыграть из себя растроганного друга или негодующего Зорро-мстителя. Лютеранская натура Томаша, проявляющаяся в его рассуждениях, здорово меня раздражала. Ревновать к Богоушу Колде? Мы все, конечно, ужасно устали, и нервы у нас издерганы, но мы же взрослые люди.
— Отстань.
— Не понимаю! — Томаш вытаращил глаза.
— Может, вернемся?
— Да, — очнулся Томаш, — наверное, они уже ушли. Я хочу с тобой поговорить.
— О чем?
— Ты обещал, что расскажешь мне… о Зузане.
— А-а, — я вспомнил обещание, которое необдуманно дал, чтобы только отвязаться от Богунки Славиковой. — Потом.
— Поехали ко мне, а? — предложил Томаш.
— К тебе так к тебе… — согласился я.
Мы вернулись в бар. Уже издалека я заметил, как Славик уговаривает жену уйти.
— Ну и засиделись же мы, — сказал Томаш.
— А завтра снова на службу, — весело произнес главный редактор, краем глаза следя за Богункой.
— Ладно, — зевнула Богунка. — Пошли, что ли.
Томаш заговорщицки мне подмигнул. Видишь, мол, как я все устроил. Как и договорились.
Я кивнул:
— Да, на сегодня, пожалуй, хватит.
— М-да, уж вам-то досталось, — мрачно заметил Славик.
Компания Пилата тоже засобиралась. Но я не видел Милоня и той веснушчатой девицы. Неужели ушли вместе? Нет, это как-то не вязалось с ее обликом. У Милоня более чем известная репутация.
— Кого это вы высматриваете? — спросила меня Богунка и поднялась со стула. — Пошли?
— Пошли, — кивнул муж.
— А я, пожалуй, выпью еще кофе, — заявил Гертнер.
Перед нами появилась услужливая пани Махачкова:
— Кофе? Один?
— Мне тоже, — сказал я.
— Значит, два, — улыбнулась пани Махачкова.
Богунка двинулась к выходу, даже не попрощавшись, а Славик перед тем, как за ней последовать, молча пожал руку Тому и кивнул мне.
— Смотри-ка, — Томаш показал на другой конец стойки, — Милонь забыл сумку.
Мы уже остались наедине, и пани Махачкова поставила перед нами кофе.
— Да ведь он здесь, — подмигнула барменша, умерила поток децибелов, несущийся из магнитофона, и приложила к губам палец: — Тсс, слышите?
Из пустого зала, где недавно проводил дискотеку Анди Арношт, доносились звуки рояля и пение. Пел Пилат.
— Чего это он? — спросил Том.
— Он там с девушкой, — томно произнесла Махачкова, прилежная читательница бульварной литературы, — с той малышкой. — Многоопытная дама явно заметила юный возраст новой невесты Милоня.
— Завалимся туда, а? — ухмыльнулся Том.
К нему, похоже, возвращалось настроение.
— Зачем?
— Смеха ради.
— Глупо как-то…
Пока мы спорили, рояль умолк, и раздался звучащий резким диссонансом грохот. Стул, что ли, у них упал. За этим последовала звонкая пощечина.
— Вы бы заглянули туда, Честик, — озабоченно сказала пани Махачкова.
С веснушчатой близняшкой Марлен Жобер мы столкнулись в коридоре.
— Пожалуйста…
В дверях зала показался Пилат. Диалектика причин и следствий взяла свое. На сей раз багровым пятном на левой щеке был отмечен Милонь.
— Яна!
— Исчезни, — дружески посоветовал я Пилату; веснушчатое создание затаилось у меня за спиной.