Один-два раза в месяц Бонди позволял себе довольно своеобразное наслаждение, которое для удобства обозначил условным наименованием «Акция, Дог"». Она представляла собой чрезвычайно сложный гурманский ритуал. В определенный час толстяк подавлял в себе активность менеджера и совершал паломничество по лучшим пражским ресторанам и винным погребкам. Обычно это бывал один и тот же маршрут — незначительные отклонения диктовались капризами пищеварения Бонди. Начинал он обычно с какого-нибудь гостиничного ресторана, где попивал аперитив, куря сигару и читая газету. Затем наступала очередь гриль-бара, где он брал легкую закуску и стаканчик соответствующего вина.
Я отнес чашку с кофе к телефону и снова позвонил Геде.
— Маркова. -
— Это Честмир.
— Слава богу, — сказала с облегчением моя бывшая жена, — ты можешь ко мне приехать?
— Прямо сейчас?
— Немедленно!
Удивленный, я положил трубку. Она никогда не была паникершей и едва ли могла измениться за несколько дней. Выходит, очередной вечер этой странной недели для меня еще не кончился. Я снова натянул пальто и одним глотком допил кофе.
После закуски Бонди совершал серию набегов на вторые блюда, заботливо следя за неуклонным возрастанием крепости напитков. К концу вечера «Акция „Дог"» по спирали возвращалась в бар какого-нибудь отеля, где Бонди вновь курил сигару и смаковал коньяк. Набегов этих, а следовательно, и ресторанов, было четыре-шесть.
Вся Прага мысленно делилась толстяком на несколько гастрономических районов. В том, что самым любимым из них была Малая Страна, я не видел ничего особенного. Так же как и в том, что последняя «Акция» пришлась как раз на тот субботний вечер, когда убили Зузанку. Вот уже три недели, как Бонди держал пост в связи с напряженной гастрольной и фестивальной программой группы Добеша. Алиби Бонди подтвердила вереница официантов из семи малостранских кафе и ресторанов.
Понятно, почему он оставил машину перед домом Зузанки…
Я надел более теплое пальто, чем то, в котором был днем, и поднял воротник. К остановке мне пришлось бежать, потому что как раз подходил трамвай. Он был полупустой и холодный. В кармане пальто я нащупал журнал: недельной давности «Подружка», которую я еще не читал. Обычно я начинал с седьмой страницы, с рубрики, которую вел Томаш и которая повествовала о событиях в мире пражской популярной музыки.
«И конечно, весьма проблематичной представляется необходимость участия профессиональных звезд, — писал Том о фестивале политической песни, — возникает вопрос, не должны ли в рамках фестиваля состязаться лишь самодеятельные группы? Кроме того, внимание должно уделяться — пусть и к неудовольствию известной части публики — смысловой стороне исполняемых текстов, а не, к примеру, эффектным нарядам певцов».
Томаш не упускал возможности уколоть. Неудивительно, что Зузана не любила его. И не она одна. Свои претензии к публицистике Тома, посвященной музыкальным фестивалям, не скрывал и Милонь Пилат. По ассоциации мне пришла на ум позавчерашняя невеста Милоня. Как бы мне найти себе такую вот нормальную девушку… Если, конечно, эту можно считать нормальной…
Я самокритично вынужден был признать, что не подошел ни редактору Марковой, ни — пусть и по другой причине — Зузанке Черной. Хотя… Подобные рассуждения всегда портили мне настроение. Дочитав статью Гертнера, я перевернул страницу. Рубрика «Советы тетушки Беты». «Если вас бросил парень…» Над письмами, адресованными читательницами «Подружки» тетушке Бете, работала практически вся редакция. Только этим мог объясняться тот факт, что в одном номере «Подружки» тетушка Бета советовала отчаявшейся девице упрятать с помощью соответствующих организаций коварного парня за решетку, а в другом рекомендовала проявить терпение и снисходительность. Причуды Беты зависели от того, кто водил ее пером. Это могли быть, к примеру, Томаш или моя бывшая жена. А в том, что в сердечных делах воззрения Томаша сильно отличались от взглядов терпимой Геды, сомнений быть не могло. Сомнения оставались на долю читательниц «Подружки», глотающих тетушкину страничку.
На Вацлавской площади пришлось подняться с места, потому что трамвай был уже переполнен. Я снова засунул журнал в карман и попытался представить себе, зачем это я так срочно понадобился моей бывшей жене. Она, очевидно, начала меня разыскивать после обеда, потому что до одиннадцати я был дома и общался с капитаном.
Я вышел из трамвая и направился по пустой улице к Гединой вилле. У нее горел свет, и я позвонил. Она мгновенно сбежала вниз, накрашенная и одетая явно не по-домашнему.
— Ну и долго же ты, — укоризненно приветствовала меня Геда.
— Кататься на такси никаких денег не хватит, — объяснил я, — а на трамвае с Петршин — это всегда долго.
— Проходи же, — Геда примирительно взяла меня за руку, — у меня гости.
Эти самые гости должны были, очевидно, иметь какое-то отношение ко мне, а иначе зачем бы Геде звать меня? Я хотел ее спросить, но мы уже стояли у входа в Гедино гнездышко.
— Вы знакомы?
— Конечно, — улыбнулся я, пожимая руки Богунке и главному редактору Славику и абсолютно ничего не понимая.
— Ну, что новенького? — блеснула зубками Богунка. — Что изменилось с понедельника, пан Бичовский?
— Да будет тебе, — пожурил ее супруг и в порыве внезапного вдохновения пошутил: — Разве что погода несколько испортилась. Подмораживает.
Богунка засмеялась, Геда тоже, тогда и я в свою очередь улыбнулся. Я заметил, что перед этой троицей, сидящей вокруг круглого столика, стоят пустые рюмки. Причем чистые. Геда перехватила мой взгляд.
— Мы только что сели. Я было подумала, что это ты.
Славиковы намека не поняли, а мне стало ясно, что Геда их не приглашала.
— Во всяком случае, мы все одинаково трезвы, — светски заметил я, и Богунка захихикала.
— Посмотрим, надолго ли!
Геда поставила рюмку для меня и налила «Рондо». Славик, куривший вставленную в позолоченный мундштук сигарету, привычно сделал жене внушение:
— Послушай, Бодя, ты ведешь себя так, что можно подумать, будто ты ужасно много пьешь.
Бодя, не среагировав, одним глотком выпила кубинский ром. Глаза у нее полезли на лоб, и она икнула. Дали себя знать семьдесят градусов.
— Мы даже не чокнулись, — укоризненно произнес Славик, адресуясь для разнообразия к Геде.
— Сейчас исправим, — улыбнулась элегантная хозяйка и налила Богунке новую порцию спиртного. — За что будем пить?
— Пусть у вас все ладится в новой должности, — изящно поднял свою рюмку товарищ главный редактор.
Я удивленно заморгал.
— Понимаешь, — повернулась ко мне Геда, — ты еще не в курсе. Меня тут повысили.
— Теперь это моя заместительница, — добавил Славик.
— Как раз сейчас в трамвае, по дороге сюда, — нашелся наконец я, — я читал «Подружку». Поздравляю.
Надеюсь, прозвучало это сердечно, без иронии, то есть так, как приличествовало в светском обществе. Любопытно, что могло подтолкнуть Славика к повышению Геды, но толчок, очевидно, был мощным, потому что Геда проскочила как минимум место заведующей собственным отделом.
— Значит, за твою карьеру, — поднял я рюмку.
— За наш каторжный труд, — поправила меня Геда.
— Я ставлю на молодежь, — с достоинством кивнул Славик, — а уж человеку с вашими способностями, — польстил он Геде, — всегда открыта зеленая улица.
— Спасибо, — сказала Геда.
Богунка опять все выпила, но это ее нимало не смутило, и она снова сама себя обслужила.
Геда виновато на меня покосилась. Так, чтобы не заметил Славик. Но тот как раз рассеянно взглянул на жену, которая, видно, решила испытать на себе, что такое белая горячка.
— Не пей столько, Бодя…
— Заткнись, — ответила Бодя вежливо.
Славик откашлялся и устремил пламенный взгляд на Геду.
— Вы сможете приступить с первого? Думаю, сможете.
— Да, — кивнула Геда, — я уже говорила об этом с моей начальницей.
— Я рад, — потер Славик руки, — очень рад, что не стал подыскивать другую кандидатуру на это место. Поспешишь — людей насмешишь.
— Это не всегда верно, — вмешался я в беседу: надо же хоть как-то проявить себя в Гедином салоне, а сейчас мне как раз показалось, что разговор приобретает отвлеченный метафизический характер.