Мне нужно было сказать ему, что я не верю. Что он ошибается. Или даже лжет.
— Да ведь я… — улыбнулась мама беспомощно. — Хотя ничего. — Она еще раз улыбнулась и взяла меня за руку. — Главное, что это не рак.
Это не был рак. А рак был единственной болезнью, которой она боялась.
Зузана…
— Ты должен больше верить в свои силы.
— Ты о чем?
— Ты все время чего-то боишься. Почему?
— А почему бы мне не бояться?
— Должны же быть какие-то основания. А у тебя их нет.
— Может, и есть.
— Ни малейших. Ты это нарочно. Нарочно все портишь.
— Что все?
— Все!
У Зузаны навернулись на глаза слезы. Не от жалости, нет. Напротив, от злости.
— Но я тебя люблю, Зузанка!
— Не любишь! Ты трусливый эгоист и больше всего хочешь, чтобы я была такой же.
— А ты не такая?
— Нет.
Боялась ли чего-нибудь Зузанка? Во всяком случае, не болезни. Кто же, кто мог ее… Я лежал с бокалом в руке, измученный и беспомощный. Я не знал.
— Я люблю людей, а люди любят меня. Поэтому мы не подходим друг другу.
А должен ли я был знать? Наверное, да. Потому что кому было знать, как не мне. Я, несомненно, был одним из самых близких ей людей. И несомненно, самым близким за последние два года.
— Что ты, собственно, про меня знаешь? Думаешь, я дура? Не догадываюсь, что ты обо мне думаешь?
— Ты не дура, Зузанка.
— Хам!
А что мне, в самом деле, известно о Зузанке Черной? То есть было известно? Когда я еще жил с родителями, у нас в книжном шкафу стояло несколько страшно длинных и занудных книжек. Мама их, кажется, никогда не читала. Может, отец. Так вот, я помню одну из них. Она называлась «Родная душа — потемки».
Что мы вообще знаем друг о друге?
Если бы Зузана знала меня хоть чуточку больше, то не корила бы постоянно из-за моих комплексов. Когда мы во второй раз сошлись, я о них, можно сказать, и не подозревал. И работал. Прямо-таки рвался работать.
— А почему ты, собственно, развелся? — спросила она меня как-то.
Я улыбнулся. Неискренне.
— Да мы, собственно, и не разводились. Скорее разошлись.
— Но ты разведен?
— Конечно.
— Тогда не болтай зря, — сказала она удовлетворенно.
Поначалу именно она нисколько не сомневалась в том, что мы поженимся.
Я подумал о своей бывшей жене. Стоило ей позвонить, Геда нормально восприняла бы мой звонок в такой час.
Я вспомнил, что отключил телефон. Бокал у меня в руке уже опустел. Последний проблеск сознания принес мне облегчение: я понял, что засыпаю.
8
Я даже не заметил, с чего все началось, а Бубеничек уже вмещался. Тот пижон в кожаной куртке разбил бутылку, а потом отвесил своей заплаканной девице пощечину. Пока вышибала огибал стойку бара, какой-то плечистый крепыш попытался утихомирить пижона, но тот оказался боевым малым — и вот уже крепыш зажимал платком разбитый нос.
— Ц-ц-ц, — возмущалась пани Махачкова, но пижона с заломленными назад руками уже без труда доставили к выходу.
Побледневшая девица, зареванная и побитая, собралась было бежать за своим мучителем, но кто-то из их компании остановил ее.
В «Ротонде» скандалы были редкостью. Во-первых, здесь в основном собирались люди, хорошо знакомые друг с другом, а во-вторых, все хорошо знали Бубеничека. Пижон в темных очках был о нем осведомлен явно недостаточно.
— Что вы сказали? — Я не расслышал вопроса пани Махачковой.
— Вы его не знаете? — повторила барменша.
— Этого? — Я обернулся к лестнице, по которой осторожно спускался Бубеничек.
— Того, в куртке.
Я покачал головой: «Не знаю».
— А ту девушку?
Девица больше не плакала, а крепыш с разбитым носом наливал ей вина.
— Нет, я никого из них не знаю.
— Хм, — высказала недовольство пани Махачкова, — я тоже.
Бубеничек с серьезным видом сообщил что-то девушке и крепышу. Говорил он шепотом; девушка пожала плечами, а парень нахмурился.
— Вот ведь нервные люди пошли! — Бубеничек опять вернулся на стул рядом со мной.
— И не говори, — кивнул я. — Однако дорого им обходится такая нервозность!
Бубеничек улыбнулся.
— Этот пижон посулил мне нож в спину. В следующий раз.
— Тебе это, наверное, уже многие сулили?
Бубеничек засмеялся:
— Да уж, наобещали порядком.
— Ты мужик хоть куда.
— Иди ты к черту, Честик.
— Да ладно, — сказал я, — я пошутил.
Бубеничек озабоченно поглядел на компанию в противоположном конце бара, в которую входили крепыш, побитая девица и еще несколько типов.
— Ты их знаешь?
— Меня уже пани Махачкова спрашивала — нет, не знаю, — покачал я головой.
— Не люблю новых людей, — пожаловался Бубеничек. — Старею, наверное. И что-то тошно все…
— С чего это?
— Да погода гнусная. Мне осенью всегда тошно. Не люблю зиму.
— Понятно.
Компания напротив собиралась уже расплатиться. Девица отгоняла назойливого крепыша, который пытался подать ей пальто.
Я посмотрел на часы:
— Наверное, никто не придет, а?
— Куда они денутся? Да вот, пожалуйста, — слегка наклонившись. Бубеничек вслушивался в шум на лестнице. Они уже спускались…
Бубеничек встал и дружески приветствовал ребят, а я, сидя к ним спиной, уткнулся в пустую рюмку.
— Еще, Честик?
Я кивнул, и пани Махачкова запустила руку под стойку. К своим завсегдатаям и знакомым она проявляла крайнее радушие. Это только посторонним да еще иностранцам случалось иногда — особенно при слабом наплыве посетителей — довольствоваться одним лишь красным французским или белым мозельским.
— Не может быть, — рука, принадлежащая обладателю глубокого баса, похлопала меня по плечу.
— Привет, — сказал я.
Это был Бонди.
— Кто бы мог подумать, — скорбно продолжил толстый менеджер и тяжело вздохнул.
— Салют, — сказал Добеш.
— Гляди-ка, Бичовский, — заголосил Милонь Пилат, соперник Зузанки по части зрительской любви и певческой славы.
Я машинально заметил, что при появлении Пилата компания, которая совсем было собралась уходить, застыла на месте, в первую очередь, конечно, ее женская половина, и вскоре пальто как-то сами собой снова оказались на вешалке.
Пилат был мой ровесник. И десять лет назад считался между знатоками звездой рока. Теперь же он пожинал славу, исполняя немудреные шлягеры, та-да-да-да-а и все такое. В отличие от Зузанки Черной Милоню на его крутой дороге вверх пришлось изрядно попотеть. Кроме этих троих, из спутников Бонди я знал еще Кодыша, музыкального редактора на радио, фолк-певицу Крутову, необычайно умную и уродливую девицу, и Томаша Гертнера.
— Привет, а я думал, ты будешь с Анди. Он ведь к тебе помчался. — И я повернулся к Бубеничеку, который что-то нашептывал в мясистое ухо Бонди.
Томаш в ужасе воздел руки.
— Не надо о нем, прошу тебя. Я избегаю его изо всех сил, а этот псих меня везде преследует. Вы незнакомы?
Рядом с Томом стоял седеющий щеголь в безупречного покроя пиджаке, рубашке в мелкую синюю и белую клетку и с лиловым платком вокруг шеи.
— Это мой новый шеф.
— Славик, главный редактор «Подружки».
— Честя Бичовский, мой старый друг, — представил меня Гертнер.
— А это моя жена. — Щеголь выловил из кружка, обступившего Пилата и Бонди, экзотически размалеванную красотку. Я решил, что эта парочка должна быть идеальной супружеской четой, если только красотке не мешает небольшая разница в возрасте. Лет эдак в тридцать.
— Славикова, Богуна, — послышалось из-под грима и пудры, — очень приятно.
Тон, каким были сказаны эти слова, оказывал то же действие, что анестезия у стоматолога. В кабинете вы ничего не ощущаете, а дома лезете на стенку. Она подала мне руку, и ее пожатие было подобно мине замедленного действия.
— Би… Бичовский, — покраснел я.
Нет, товарищ главный редактор вряд ли счастлив в браке — разве что страдает старческим маразмом и катарактой.
Я заметил, как подмигнул мне Том.