Ее взгляд бегло скользнул по нему. Он почувствовал, что она опять полна ужаса, даже, может быть, отвращения.
Но это был и правда лишь беглый взгляд, это было бегство. По ее голосу он слышал, что она сдерживала себя, чтобы он ничего не заметил, когда она говорила:
— Но теперь, теперь, когда это случилось… и ничего не изменить, ничего не поправить… лучше не станет, если ты явишься с повинной. А хуже вполне может стать.
Это звучало невразумительно. Марану почудился проблеск чувства.
Он сказал твердо:
— Я не могу оставить его лежать там.
Об этом она не думала; это вряд ли могло прийти ей на ум. Он понял это по выражению ее глаз. Она молчала; она пыталась увидеть комнату, где так часто бывала, пыталась увидеть мертвого, застреленного. То, что она увидела, было, вероятно, ужасно. Она вскочила и метнулась к окну и там принялась судорожными движениями растопыренных пальцев растирать себе виски.
Маран попытался изобразить хладнокровие. Он сказал:
— Кроме того, я не хочу, как какой-то убийца…
Она резко повернулась к нему и крикнула:
— А ты и есть убийца!
Он не подал виду, будто слышал ее слова, и продолжал:
— …как убийца, мучиться страхом, манией преследования, мало ли чем. Нет. Не будем тянуть! — И, направляясь к книжной полке, где стоял телефон, прибавил: — Да и зачем? Я тебе сказал тогда, что в тебе… — Он хотел сказать: смысл моей жизни, но сейчас эти слова показались ему мелодраматичными, и он не произнес их. Он пробормотал: —…что ты для меня — все.
Окно у нее за спиной было серым от дождя; ее силуэт вырисовывался на фоне окна; выражения ее глаз не было видно.
Сейчас он чувствовал в себе деловитую собранность. он остановился у телефона.
— В здешнюю полицию?.. — Он повернул голову к ней. — Будут лишние неприятности, лишние волнения. Этот Биферли. Сплетни в таком городке… — Он вздохнул, взял телефонную книжку и подошел к другому окну — зажигать свет ему не хотелось (только не видеть ее глаз!), — чтобы в сером сумраке погасшего дня разобрать помер. — Я позвоню в комиссию по убийствам. В Байрейт. Или в Нюрнберг. — И как бы самому себе: — Что разумнее, в Байрейт или в Нюрнберг?..
Нерешительно листая справочник, он услышал ее голос. Сначала он не понял, что́ она говорит, так поглощен он был предстоявшим ему делом. Но его насторожил ее тон: голос звучал совсем не как обычно, не тихо и мягко и не вкрадчиво, а нарочито четко, словно она училась отдавать приказания. Все еще держа тяжелый справочник, он поднял голову, но взглянул не на жену, а в окно.
— …уже много лет ты твердишь, что любишь меня как безумный. Это правда, ты исполнял любую мою просьбу, ты был… — она запнулась, потом ее голос заторопился: — так великодушен, что я и ждать-то не смела… — Она снова умолкла. — Но будь что будет! В первый раз я серьезно прошу тебя, не звони! Никто не видел тебя! Никто не узнает! Пройдут годы! Постепенно мы сможем это забыть. — Она замолчала.
Он испытующе смотрел на нее. Она все еще стояла у другого окна; тем временем стало так темно, что уже нельзя было разглядеть, подтверждает ли выражение ее лица мелькнувшую у него мысль. Он почувствовал в руке тяжесть телефонного справочника. Положил его на полку между двумя книгами, но не захлопнул.
Дождь шумел по-прежнему. Он невольно подумал, что нечеткие следы на гравии, на газоне скоро и вовсе станут неразличимы.
— Боюсь, — сказал Маран, — что это твое желание я не смогу выполнить.
Она ответила, не отходя от серого окна:
— Кому будет от этого польза, если тебя навсегда или на десять лет посадят в тюрьму? Ведь я, Вальтер, я осталась бы здесь совсем одна.
Стемнело настолько, что Маран уже не мог найти нужный номер. Для этого пришлось бы зажечь свет. Зажечь свет ему было страшно.
7
Желтый «опель-рекорд» стоял возле гаража. Маран против обыкновения не поставил машину в гараж.
Дождь пошел сильнее. Машина застыла. Он попробовал погудеть, но это ему не удалось. Тогда он попытался привести в движение «дворники». Они походили на щупальца жука, и казалось, будто он хочет постучаться ими куда-то, чтобы его впустили. Но и с «дворниками» ничего не вышло. Получился лишь унылый, скребущий звук. Так он стоял и мерз, а дождь лил не переставая, лил на газон, и газон набухал, как губка.
В доме, в маленькой вилле, были освещены два окна. Их свет тускнел в густой пелене проливного дождя, которая обволокла здание.
Глава вторая
1
— Скоро полночь, — вздохнул, подавляя зевоту, ассистент Грисбюль. — Хотел бы я знать, почему люди доставляют нам столько хлопот, стреляя друг в друга, вешаясь, отравляясь. Они думают, что с чем-то покончили, но ни с чем не покончено. Расхлебывать приходится нам.