Палму дружелюбно посмотрел на меня, повертел в руках трубку и ободряюще сказал:
— Так и действуй… Да, знаешь, если ты не против, я пока займу этих лодырей делом, просто чтобы заштопать кое-какие наши прорехи. Хоть это и формальности, но все-таки их нужно исполнить.
— Ну конечно, — рассеянно согласился я, мысленно прикидывая, что сказать журналистам. — Делай, как считаешь нужным. Я тебе полностью доверяю. Тем более в таких делах — ты же опытнее меня! Впрочем, это твоя должность. Разыщешь квартиру Вилле, ну и все прочее. В общем, понятно. Можешь идти.
А я стал звонить начальнику отдела. По нашей связи. Коротко доложил ситуацию и объяснил, что все были очень заняты из-за срочности дела. Я совершенно успокоил его. Он даже сказал под конец, что напрасно забросил охоту: небо как раз расчистилось и ветер стих.
— Ну, молодец! — на прощание похвалил он. — А то я тут совсем было психанул. Я ведь не знал, что Палму там… Ну ладно, всех благ!
Обойтись без этого последнего укола он, конечно, не мог! Ну да ладно. Я вытащил пишущую машинку и, сжав зубы, принялся печатать. Текст пошел быстро. Я начал второй лист. Потом темп замедлился. Снова зашевелился холодный клубок у меня внутри. Неужели простуда?! В ужасе я попробовал голос, взял несколько нот. Нет, голосовые связки в порядке. А прорвавшаяся пару раз хрипотца была просто следствием волнения.
Я скомкал напечатанные страницы и выбросил их в мусорную корзину. Немного посидел, подумал. И стал составлять другое заявление, покороче. Я думал о Вилле, о девушке. О старике Нордберге, верившем в человеческую доброту. Смотрел на телескоп, возвышавшийся посреди комнаты, и на пустую урну из парка. И многое вдруг показалось мне мелким и вздорным. Писать было легко. Легко было писать коротко.
Потом в приемной послышался шум, голоса. Без пяти одиннадцать раздался деликатный стук в дверь, и в кабинет тихо вошел Палму.
— Вот так так! — Брови Палму изумленно полезли вверх. — А где же наш вдохновенный дар? Я думал, что тут уже страниц десять готово…
У меня в руках был один листок, исписанный едва до половины. Я, конечно, мог дать его Палму, чтобы он просмотрел текст. Для этого он, наверно, и зашел, подумал я. Но я не дал.
— Скажи, чтоб заходили, — попросил я.
Теснясь, в кабинет стали набиваться галдящие газетчики, фоторепортеры высоко поднимали камеры. Сверкнуло несколько вспышек. Я стоял за своим столом. Понемногу все угомонились, стало тихо. Взгляды обратились ко мне. И на этот раз я не пытался придать своему лицу какое-то особенное выражение. Я был естествен. Я думал о Вилле.
И читать стал прямо по бумаге. Монотонно. Чтобы удобнее было записывать. Закончил я с нажимом:
«По мнению полиции, речь не может идти ни о какой преступной молодежной группировке. Подозреваемый являет собой пограничный случай, предположительно психопатический. В связи с несовершеннолетним возрастом подозреваемого его имя не может быть оглашено. По этой же причине судебное разбирательство будет проходить при закрытых дверях».
— Это все, — заключил я. — Мне нечего больше добавить. За дополнительной информацией можете обращаться к начальнику нашего отдела, который возвращается из отпуска в понедельник. Адресуйтесь к нему.
Разочарованные возгласы и гомон заполнили кабинет. Я бросил взгляд на Палму. Тот, посасывая трубку, смотрел на меня со странным выражением. Я бы даже сказал с уважением, если бы речь шла не о Палму. Я перевел взгляд на журналистов. Они понемногу стихали — быть может, начинали сознавать, что под вопросом будущее, вообще целая жизнь еще очень молодого человека, почти мальчика. Несчастному старику теперь никто не мог помочь. Он уже начал свое чудесное превращение, или путешествие, и я в душе пожелал ему удачи!
Поняв, что из меня больше ничего не выжмешь, газетчики стали спешно покидать помещение и разлетаться по редакциям. Кто-то попросил разрешения воспользоваться моим телефоном. Я отказал — как будто нельзя позвонить из другого места! А как было бы здорово, если бы он позвонил и сказал, что намеченную в завтрашний номер передовицу лучше рассыпать, а вместо нее дать другой материал — скажем, о дренаже полей. Чем не захватывающая тема для воскресного номера!
Наконец приемная опустела. Мы остались вдвоем, Палму и я. У меня в носу все еще стоял скипидарный запах погибших желаний, витавший в гулких коридорах. Я сам был как такой коридор, напитанный запахом, с окованными дверьми по обеим его сторонам. И за каждой дверью скрывался мой грех и моя вина… Мне вдруг захотелось плакать. Мы, певцы, люди искусства, вообще такие — сентиментальные. Но уж если в кои-то веки наши души охватывает и переполняет радость, то и радуемся мы на всю катушку! Конечно, другим людям это трудно понять. Особенно тем, кто лишен слуха и голоса.