— А, старина Фернан!
— Скажи на милость! Ну и вид у тебя!
Приходится сидеть с ними, улыбаться. К счастью, они тотчас с готовностью подхватывают любое твое объяснение. Лгать так легко. Можно сказать, что у тебя болят зубы, и ты просто обалдел от лекарств.
— А вот у меня, — говорит Тамизье, — в прошлом году был флюс… Еще немного, и я бы, наверно, отдал концы… Ну и адская боль!
Как ни странно, все это выслушиваешь, не моргнув глазом. Убеждаешь себя, что у тебя и в самом деле нестерпимо болят зубы, и все идет как по маслу. Уже тогда, с Мирей… Тогда… Господи! Да это же было еще только вчера вечером… И разве вся эта история про зубы — ложь? Нет! Все куда сложнее. Вдруг делаешься другим человеком, перевоплощаешься, как актер. Но актер, едва лишь опустится занавес, уже не отождествляет себя со своим персонажем. А вот ему теперь трудно разобрать, где же кончается он сам, а где начинается его роль…
— Скажи, Равинель, новый спиннинг «Ротор» — стоящая вещь? Я про него читал в журнале «Рыбная ловля».
— Вещь неплохая. Особенно если удить в море.
Ноябрьское утро, яркое солнце, над мокрыми тротуарами дымка… Время от времени показывается трамвай, описывает дугу на углу кафе. Поскрипывают колеса — протяжный, резкий, но не противный звук.
— Дома все в порядке?
— Угу…
И тут он не солгал. Совершеннейшее раздвоение!
— Веселая у тебя жизнь, — замечает Бельо, — вечно на колесах!.. А тебе никогда не хотелось взять себе парижский район?
— Нет. Во-первых, парижский район дают работникам с большим стажем. А потом на периферии дела идут куда бойчей.
— Лично я, — роняет Тамизье, — всегда удивляюсь, почему ты выбрал такую профессию… С твоим-то образованием!
И он объясняет Бельо, что Равинель — юрист. Как растолковать им то, в чем и сам-то не разобрался? Тяга к воде…
— Ну что, болит, а? — шепчет Бельо.
— Болит… но временами отпускает.
Тяга к воде, к поэзии, потому что в рыболовных снастях, тонких и сложных, для него заключена поэзия. Возможно, это просто мальчишество, пережитки детства? Но почему бы и нет? Неужели же надо походить на мосье Бельо, торговца сорочками и галстуками, безнадежно накачивающего себя вином, как только выдастся свободная минута? И сколько еще людей невидимыми цепями прикованы — каждый к своей собачьей конуре! Ну как им скажешь, что чуточку презираешь их, что принадлежишь к породе кочевников и торгуешь мечтой, раскладывая по прилавку рыболовные крючки, искусственную наживку или разноцветные блесны, так метко названные приманками. Разумеется, у тебя, как и у всех, есть профессия. Но тут уже нечто другое. Тут что-то от живописи и литературы… Как это объяснить? Рыбалка — своего рода бегство. Только вот от чего? Это уже другой вопрос.
…Равинель вздрагивает. Половина девятого. Почти целый час он перебирал недавние воспоминания.
— Официант!.. Коньяку!..
А что было потом, после кафе? Он побывал у парикмахера Ле Флема, близ моста Пирмино. Не Флем, каждый понедельник бравший огромных щук возле Пеллерена, заказал ему три садка для уток. Поговорили о голавле, о ловле на мух. Парикмахер не верил в искусственных мух. Чтобы его переубедить, пришлось сделать «хичкок» из пера куропатки. Искусственные мухи получались у Равинеля как ни у кого во Франции, а может, и во всей Европе. У него своя манера держать приманку левой рукой. А главное — он умеет так ловко закрутить перо вокруг грудки, что виден каждый волосок, и узелок он завязывает по-особенному. Отлакировать — это уж сумеет кто угодно. А вот растрепать тонкие волоски, разместить усики, придающие манку вид живой мухи, умело подобрать краски — это уже подлинное искусство. Муха трепещет, дрожит на ладони. Дунешь — и взлетит. Иллюзия полная. Недаром, когда держишь на ладони такую муху, становится как-то не по себе. Так и хочется ее прихлопнуть.
— Вот это да! — восхищается парикмахер.
Ле Флем взмахивает рукой, как бы закидывая удочку, и воображаемый бамбук выгибается дугой. Его рука подрагивает от напряжения, как будто рыба бросается наутек, стремительно рассекая водные толщи.