Певцы попытались подхватить, но не получилось. Они уже и так и эдак подлаживались — никак!
— Значит, не пришел твой друг?!
— Я очень хотел, Платоныч, и приглашал специально!
— А ну, еще разок!
Наконец они спелись — чего только не сделает человек, когда захочет, охота пуще неволи. Потом я перестал прислушиваться, и мне стало казаться, что поют где-то далеко.
Я смотрел только на Нани. Пропадать так пропадать! Пусть называют меня, как хотят… От этого ничего не изменится! Правда, я был зол и с трудом сдерживался, но моя досада и обида были мелкими и незначительными рядом с болью Нани Кедия. Теперь уже впечатление не обманывало меня: Нани выглядела покинутой… Конечно, весь вечер она сидела одна, углубленная в себя и занятая только собой.
Какая боль сравнится с болью одиночества!
За сегодняшний вечер Нани уже несколько раз покидали на моих глазах.
И не вспоминали больше, как будто ее вообще не было. Раз или два она сделала попытку напомнить о себе, придумывая тот или иной повод. При этом мужчины внешне проявляли преувеличенное внимание к ней… но только на одно мгновение. И тут же опять забывали о прекрасной хозяйке.
Замухрышка Але подал шашлык. Ванька-Встанька занес над головой шампур наподобие сабли и зычно возгласил:
— Чем мы не иверийцы!
За этим восклицанием последовал длиннейший и туманнейший тост за Грузию. Потом Желтый Платоныч опять заинтересовался моей персоной. И, как бы между прочим, спросил:
— Может он залпом выпить такой рог?
Ну вот, опять наступил мой черед!
В а н ь к а - В с т а н ь к а. Выпьет, если нальете туда чай с вареньем!
Д р е м л ю щ и й С и н и й. Этот болван так и состарился холостяком, кто же ему варенье варит?
Р ы ж и й М а м и я. А сказал, что женат!
П е с т р ы й в К р а п и н к у. Кто же за такого пойдет!
Спелый Кизиловый одобрительно молчал.
Допустим, я и в самом деле такой… Но они-то чему радуются?! Почему так празднуют чужую глупость и неудачливость!
Вдруг Нани встала и заявила во всеуслышание:
— Простите… но он не стоит стольких споров и разговоров…
Стало тихо.
Пьяные гости тупо глазели на хозяйку.
— Этот человек… ничтожество… Пустое место… Больше ничего, — Нани повернулась и, не прощаясь, скрылась за дверью.
Я решил выйти за ней следом. Но сделать это было не так-то просто: стоило мне приподняться, как колени подкашивались и я шлепался на место.
Внезапно я вздрогнул от трубного гласа, который сразу меня отрезвил. Голос принадлежал Мамии.
— Хе-хе-хе! Говорил я вам, Платоныч, что Нани своя в доску! Давно я ждал этих слов и вот услышал наконец… Я должен поблагодарить свою прелестную жену!.. Дайте мне рог!.. Хе-хе-хе… Вот с кем я боролся, оказывается, всю жизнь, с кем состязался! Разве не он был всегда самым талантливым и самым образованным, самым воспитанным и тактичным, подающим самые большие надежды?! Девушки вокруг него увивались, как мухи вокруг меда, а мы только взирали с завистью и страхом… Хе-хе-хе, Платоныч, по правде говоря, я всегда знал, чего он стоит!.. Сегодня утром я навестил его, и что же? Сидит в своей конуре, задыхается в духоте и тесноте. А я благодаря вам, Платоныч, все имею и буду иметь все, что захочу! Благодаря вам, Платоныч, жизнь моя налажена, как часы… Ну как, победил я его? Победил или нет, Платоныч?.. Ведь победил?! Хе-хе-хе!
Этот длинный монолог я выслушал с закрытыми глазами. После приговора, произнесенного Нани, мне было безразлично, кто что скажет. Хотя бы тот же Мамия, праздновавший победу надо мной. Когда он со мной схватился? Не помню… Когда выступил против меня? Не заметил… А оказалось, что он всю жизнь сражается со мной… Славно, ей-богу, славно!..
Я открыл глаза и оглядел стол. Мамию слушал я один. Остальные либо были настолько пьяны, что ничего не соображали, либо оказались совершенно неподготовленными для восприятия громогласной исповеди и поэтому не могли быстро отреагировать на радость своего друга. Сам он стоял в полной растерянности, видимо, не ждал в ответ такой затянувшейся паузы… Он шарил по сторонам глазами, казалось, позабыв, зачем взял в руки этот огромный рог.
— Пей!.. Чего ждешь!
Мамия молча приник к рогу и осушил его.
— Нежная ветка ореха… — затянул Платоныч.
— Сейчас будет, Платоныч… Але, наколи орехи!
И тотчас раздался сухой треск скорлупы.