Но шатильцы отнюдь не скупятся проявлять себя: похищают скот, мстят кровникам, затевают междоусобицы, втягивая в них самые отдаленные общины. Воевать начинают с весны, сразу после становления дорог, совершают набеги, роднятся с кистинами или хевсурами (так они называют соплеменников, себя же именуют шатилионами). До самой осенней распутицы вершат кровную месть или затаивают обиды, и вдруг с первым снегом садятся, как обезноженные.
С трудом привыкает хевсур к семье: изнуренные страдой или ожившие с окончанием летних работ женщины воркуют длинными зимними вечерами, запахом кизяка и похоти переполняется зимовавшая деревня, дымится, утоляет желания, гонит водку и пьет пиво, кутит в башнях и колобродит. Белым-бело окрест Шатили. Белы крыши башен, только валунные стены, со зловещей неприкосновенностью вросшие в голые скалы, да переплетенные лестницы темны до черноты.
Мужчины устают от зимнего безделья, домашние работы их не касаются; целыми днями слоняются они по соседям, пьют да шумно разбирают подробности междоусобиц.
На самой вершине этого зазимовавшего гранитного лабиринта живет Батарека Чинчараули. Пусты огромные залы его башни. Безвыходно валяется он целыми днями с женой или глушит первач, сидя по-турецки на тулупе, брошенном на сено. Сколько раз присылали за ним родичи, приглашая разделить хлеб-соль, посидеть за столом, разобраться в неясных делах кровной мести. «Бабу пришлю трепаться с вами», — буркнет в ответ Батарека, даже не повернув головы. Никак не притерпится он к зимнему безделью. В Панкиси надо кое-кому отомстить, в Омало у него украли седло, выложенное серебром, десятикратно больше задолжал он другим, и нет ему покоя, заточенному в четырех стенах. Такие лавины надвинулись в эту зиму, такие снега, в соседнюю деревню не пробьешься. Осмелели туры, спустились с вершин, бродят под самыми окнами. Зубами скрипит Батарека. Оброс бородой, ощетинился норовом.
Не сыскать нежных фиалок у подножия скал, не собирать черники по склонам, толстым слоем укрыли их снега, и метет его, наметает. Под самой кровлей башни устроилась на тулупах Мзия — тринадцатилетняя дочь Батареки. Глядит она в узкое оконце днем, когда каждая снежинка на виду, ночью, когда синеют сугробы, узкими точеными пальцами гладит щеки, с утра до полудня прибирает без зеркала волосы. Лицо ее — одни удивленные сияющие глаза; никого нет рядом, и где-то в глубине души приятно ощущать телу Мзии свое совершенство.
Все вокруг нее влюблено: корявая булыжная стена — безмолвно, хмуро и скрытно, огромный кованый сундук по-купечески лукаво соблазняет девушку богатством, никогда не покидавшие ножен сабли рубятся из-за нее, высекая искры, — нескончаемую любовь сулит им сердце девушки. Но только широкому овчинному тулупу, в который зарывается она, дозволено ласкать ее тело; припав губами к шерсти, вдыхает в него Мзия свои желания. С головой накрывается овчинным одеялом, под которым видится ей целый мир: мужчины, башни, отары, стычки и она сама. У нее, как и у всех хевсурских детей, четыре имени. После Мзии она особенно любит Тамар — имя грузинских женщин и ненавидит два остальных — Бубу и Сандуа. Они, сами еще ничего не ведая в жизни, шепчут ей о тяжкой доле замужней женщины. Поразительно, какими судьбами занесло эту девушку в шатильскую башню; она не приспособлена к труду, душа ее не лежит сеять, жать, прибирать в доме, месить тесто. Бродит она по лестницам, безгранично влюбленная в себя, и настолько заворожена этим чувством, что не может выразить его в одном слове. Когда она ступает по лестнице, ей кажется, что предыдущая ступенька влюблена в нее сильнее, нежели та, на которую поднялась сейчас. Как осиротевший олененок, прекрасна, беспомощна и пуглива ее любовь. Она настолько погружена в это чувство, что не может думать ни о чем другом. Целыми днями, завернувшись в тулуп, просиживает у оконца эта аристократка, волею судеб явившаяся на свет в шатильской башне, сидит она и ждет… Ее ожидание не обмануто, во всем является ей «он»; огромные сияющие глаза с длинными, удивленными ресницами не обойдут самый незначительный предмет, не одарив его любовью.
Мзия почти не знакома с односельчанами, не знает, что за люди ее родители. Необычайно монолитным видится ей окружающий мир. Стоит с ней заговорить — она ответит так же естественно и охотно, как проводит время в одиночестве под самой крышей башни. Ничто не расчленяет ее рассудок и тело. Ничто не отторгает ее от той легенды, которой внимает она, засыпая, которая живет в ней во сне и наяву.