Энеа и с ним расстался, не попрощавшись, отчего Никколо подумал, что кража, наверно, серьезней, чем о ней говорят.
Пробило пять. Энеа уже еле передвигал ноги, однако и не думал останавливаться. Плохо соображая, куда идет, а больше повинуясь инстинкту, очутился он у здания вокзала. Это был еще один пункт сбора наркоманов и «толкачей», которые на всякий случай запасались билетом до ближайшей станции.
Он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Двое парней — руки в карманах полотняных штанов, наглухо застегнутые куртки из кожзаменителя, — прислонившись к стене, с любопытством его разглядывали. Когда он обратил на них внимание, один толкнул другого локтем, и оба поспешно скрылись. Усталость помешала Энеа узнать их: типы из компании Нанды.
Он вошел в зал ожидания второго класса, но не сразу увидел Нанду. Она сама помахала ему издали. Энеа подошел и тяжело опустился на скамью рядом с ней, уронив руки между колен.
— Мне уже сказали, что ты здесь, — проговорила она. — Я могла бы сбежать, если б захотела. Ты сердишься, да?
Но он почувствовал такую радость и облегчение от встречи с ней, что решил отложить разговоры на потом. Только повернул голову и оглядел ее всю. Вид неважнецкий: бледная, волосы немытые, непрерывно почесывается — то под мышкой, то в паху.
— Бог знает, во что ты опять превратилась! — сказал он с такой нежностью, что у Нанды защемило сердце.
— Знаешь, я устала от твоих нравоучений! — с притворным раздражением откликнулась она.
Несмотря на холод, девушка была в одной только голубой футболке с круглым вырезом; под тканью топорщились маленькие груди. С левой стороны на футболке была криво приколота камея Матильды.
— Господи, только не это! — пробормотал Энеа и протянул руку, чтобы отстегнуть брошь.
15
Энеа нервно расхаживал по тесной мастерской Джорджа Локриджа. Он вошел всего несколько минут назад и уже чувствовал себя как в клетке. Без дела он секунды не мог усидеть на месте.
Помещение было узкое, длинное, доверху забитое всяким хламом. Статуэтки, светильники, позолоченные и черные рамы всех форм и размеров громоздились вдоль стен, и казалось, не одна, так другая куча вот-вот рухнет. У посетителей при виде этого добра возникало обманчивое ощущение, что здесь за сущие гроши они смогут откопать великое произведение искусства.
К Локриджу наведывались как богатые коллекционеры, так и голоштанная молодежь. Первые — в поисках какой-нибудь антикварной редкости, вторые — в надежде приобрести по дешевке что-либо из мебели, к примеру источенный жучком комод или ночной столик, которые помогут создать в доме атмосферу старины и роскоши. Потом деревянные поверхности тщательно отполировывались, покрывались лаком, на полках расставлялись выщербленные вазы, эмалированные блюда, фарфоровые амурчики и медные канделябры, но результат — все то же убожество.
У англичанина был просто талант сбывать рухлядь, даже не упоминая, принадлежит она к антиквариату или нет. Он умел очень ловко привлечь внимание клиента, скажем, к ампирному трюмо и при этом заметить вскользь, что, будь у него силы, сам бы отреставрировал и отправил на выставку в музей. Но поскольку годы уж не те, он постарел, обленился, то уступит за ту цену, по какой вещь ему досталась. И называл сумму, по крайней мере раз в десять превышающую реальную стоимость. Причем никаких скидок не допускал.
В тот день перед обедом в лавке появился элегантный сухопарый человек — наверняка приезжий антиквар. Стал перебирать рамы, подносил их к свету, разглядывал со всех сторон и при этом сохранял на лице брезгливо-скучающее выражение.
Англичанин искоса наблюдал за ним, наверное, минут двадцать и наконец не вытерпел:
— Кто не способен ценить прекрасное, — сказал он, обращаясь якобы к Энеа, — лучше бы подыскал себе другое занятие, а в искусство не лез.
Предполагалось, что покупатель как-то отреагирует, но тот и ухом не повел. Спокойно выбрал три довольно скромные рамки и предстал перед владельцем с бумажником в руке. Заплатил, не торгуясь, но последнее слово все же оставил за собой.
— Прекрасное не только ценить, но и продавать надо умеючи, — глубокомысленно изрек он.
После его ухода Локридж сказал Энеа, что первая половина дня выдалась удачной, и по этому случаю пригласил его на обед к «Джино»: там только постоянные клиенты и выбор блюд небольшой, зато готовят вкусно.
С тех пор как Лука бросил его ради молодого американского хореографа, Локридж совсем одряхлел и голос у него стал тонкий и жалобный, как у девушки. Вечно плакался, сетовал на свою злосчастную судьбу и чувствительное сердце и от одиночества, казалось, еще сильнее привязался к Энеа. Теперь он искал его общества, даже когда у того не было нужды «уступать» картины. Чутье подсказывало ему, что Энеа тоже одинок, и притом основательно запутался.