Герой — человек кристальной честности, что подчеркивается сообщением о том, как он заносит в специальную книгу все полученные от Шелленберга суммы и произведенные расходы. Но в то же время Канджа в полном смысле этого слова продукт современного кенийского, то есть капиталистического, общества. Довольно скоро поняв, что Шелленберг вовсе не тот, за кого он себя выдает, Канджа продолжает верой и правдой служить ему, не задавая никаких вопросов. О богатых людях и помыслить нельзя, что они преступники. Или проще и привычнее — кто платит, тот и заказывает музыку. Причем Канджа прекрасно чувствует холодное презрение, с которым относится к нему Шелленберг, но продолжает держаться с достоинством и исполнять свой долг так, как он считает нужным.
Таким образом, подспудный, не находящий в романе прямого выражения, но от этого не становящийся менее острым конфликт между Канджей и Омари носит чисто социальный характер. Главный же парадокс в том, что они оба правы. Государство в лице Омари ищет у Канджи помощи, но частный детектив не может надеяться на поддержку государства. Канджа, как и Марло, прекрасно все это понимает.
Но… наступает решающий момент, когда герою открывается взаимосвязь событий и тот огромный политический ущерб, который может понести его родина. Тут он уже похож не на Марло, а на человека, во всем остальном от него бесконечно далекого, на… Проныру Нельсона, рисковавшего многим ради незнакомого Эразмуса. Не дозвонившись до комиссара, он, как настоящий патриот, готов в одиночку противостоять преступникам, хотя знает, что шансы его на успех практически равны нулю.
Герой-расследователь в традиционном детективе обычно характер статичный, заданный автором раз и навсегда. Таковы и Холмс, и Пуаро, и тот же Марло. В этом есть свой художественный резон: герой скорее символ, знак, нежели полнокровный образ. Функция персонажа, ведущего расследование, отчасти сродни функции хора в античной трагедии: он аналитик и комментатор, выразитель этических норм общества, воплощенное возмездие.
Но современный детектив, несмотря на прочную связь с традицией, как уже говорилось, гибок и изменчив.
Дучи не только "позволяет" своему герою меняться на наших глазах, он вкладывает в его уста слова, совершенно немыслимые в устах "королей сыска" Холмса или Пуаро: "Я возомнил, будто мне понятны мотивы и логика наемных разбойников. Кто я такой? Жалкий третьесортный детектив, без всяких на то оснований, из одного тщеславия ввязавшийся в крупную игру…" Подобная самооценка, конечно, слишком сурова, но не будем забывать, что звучит она, так сказать, на последнем рубеже.
Именно в решающем поединке с Шелленбергом и Яносом Канджа раскрывается как человек, способный на самопожертвование во имя родины: "Раз уж все равно гибель неизбежна, пусть от этого будет хоть какая-то польза". Он трезво сознает свой долг и готов выполнять его до конца.
Оливер Канджа — настоящий патриот независимой Кении и имеет все основания радоваться тому, что "сорвал спектакль, на который янки позвали кенийских официальных лиц, как малых ребят, — смотрите, мол, и восхищайтесь нами!" Нельзя не разделить его гнев по поводу того, что "без нашего спроса и согласия они ведут свои войны в нашем собственном доме. Мишенью был американец, убийцы — тоже янки, они собирались обстряпать все по-своему, по-американски! Им все можно, они же сверхчеловеки!.."
Так в роман, созданный на первый взгляд точно по модели американского "крутого детектива", входит злободневная политическая тема — сознательный протест против неоколониалистских претензий западных держав, и прежде всего США.
Современный детектив органично осваивает важные социальные пласты, и прямой публицистический отклик на те или иные события детективу вовсе не противопоказан. Напротив, живые, эмоциональные наблюдения и оценки Канджи придают привычной литературной форме новое социально-критическое измерение.
Собственно, социально-критическая линия в романе "Смертельное сафари" имеет кольцевую композицию. Гневная филиппика героя в финале как бы предвосхищается, подготавливается, казалось бы, проходным эпизодом в туристическом агентстве: "Служащие туристических фирм быстро скучнеют, когда приходится иметь дело не с богатыми белыми клиентами".
Внимательное прочтение романа приводит к однозначному выводу — обретя политическую независимость в 1963 году, Кения получила в наследство от прошлых времен своего рода постколониальный комплекс, который за двадцать с лишним лет не только не был преодолен, но и дал пышные ростки неоколониализма. Речь идет не только об экономической зависимости от стран Запада, но и — а это главное — о степени внутренней духовной зависимости от образа жизни и мышления, насаждавшихся колонизаторами.
Предрассудки прошлого удивительно живучи. Не без горькой иронии говорит об этом Канджа: "Кенийские полисмены никогда не поверят, что белые способны ни с того ни с сего пристрелить в лесу черного. Это в нашей-то свободной африканской стране? Я и сам был того же мнения — вплоть до сегодняшнего вечера".
Шелленберг, разыгрывающий перед Канджей богатого западного предпринимателя, прямо формулирует то, о чем истые "джентльмены" обязательно бы умолчали: "Богатый человек не может кому-либо доверять. Это для него непозволительная роскошь… Богачей то и дело похищают, чтобы получить выкуп. Наши дети ходят и в школу под конвоем. Полиция против террористов беспомощна, правительства вконец себя скомпрометировали".
Глубочайшая ирония автора в том, что речь эту произносит хладнокровный и безжалостный террорист, готовый за сходную цену убить кого угодно. Но если малопочтенное его ремесло принесет ему богатство — он тут же спрячется за широкие спины телохранителей.
Логика богачей опровергается в романе "от противного". Шелленберг законченный негодяй и преступник, но в нем жива наивность первобытного буржуа — деньги, добытые любым способом, хороши.
Тем, у кого есть деньги, живется в Кении превосходно. В лагерь, куда приезжают белые туристы, всевозможные продукты доставляются из Найроби. Зато коренное население, особенно в районах, пострадавших от засухи, в буквальном смысле умирает с голоду: "Тощий скот околевал вдоль дорог на глазах у беспомощных владельцев, смирившихся с ударами судьбы".
Умело пользуясь приемом контраста, автор, не страшась публицистической заостренности, показывает реальное положение дел в "независимой" и "процветающей" Кении: "Большинство кенийцев довольствуются ролью носильщиков, шоферов, приказчиков, официантов и рассыльных — лишь бы с голоду не помереть. Ума не хватает осознать всю безнадежность своего положения. Ведь лавочник еще не бизнесмен".
Кенийская модель убедительно развенчивает одну из базовых идей, с пеленок внушаемых в капиталистическом обществе: пусть маленькое дело, но свое, а дальше поможет бог и предприимчивость. Но куда вернее мнение гида Джо — "чтобы добиться успеха, прежде всего нужна сила воли и откровенная жестокость".
Иными словами, можно сказать, что автор "Смертельного сафари" стоит на последовательно антибуржуазных позициях.
Сложность экономической ситуации в Кении во многом связана с тем, что большинство думают исключительно о собственных корыстных интересах, а не о процветании государства. Так, великой фикцией оказываются солидные валютные поступления от "туристского бума". Владельцы кенийских фирм предпочитают получать твердую валюту не в Найроби, а в европейских столицах и сразу вкладывать ее в респектабельные международные банки.
Нельзя не заметить, что подавляющее большинство белых туристов, приезжающих наслаждаться красотами Кении, в то время как ее население бедствует, вызывают и у Канджи, и у автора стойкую антипатию. Но это вовсе не отголоски так называемого "черного расизма". Дучи далек от того, чтобы противопоставлять своих героев, исходя из цвета кожи. Так, умница гид Джо, сумевший благодаря способностям и упорству получить работу, на которую африканцев брали неохотно, готовится… стать браконьером. И он уже поражен вирусом частнособственнического синдрома: главное — заработать, а там хоть трава не расти.