Венке листала дальше, мелькали новые фотографии. Она с Юнасом где–то на празднике; он обнял ее за плечи и улыбался в объектив, а непослушная прядь волос упала на лоб. Вот они танцуют и смеются. Потом Венке одна на Флеене – сфотографирована своим любимым мужем. Юнас в день 17 мая [9]перед украшенным флагом деревянным домиком где–то в горах: все та же улыбка, только волосы подстрижены покороче.
Она переворачивала страницы, ища фотографии Роара. Вот он, крошечный малыш на пеленальном столике, в кроватке. А здесь самостоятельно сидит на стуле, но еще не в состоянии фиксировать на чем–либо свой взгляд. Роар в саду с пышно цветущими фруктовыми деревьями и синими горами, виднеющимися вдалеке по другую сторону фьорда (скорее всего, Хардангерфьорда), он тянет руки к пожилой седой женщине и молодому человеку с темными волосами. Семейный снимок в том же саду: деревянная садовая мебель, выкрашенная в белый цвет, взрослые и дети разных возрастов выстроились, как на школьной фотографии, а Венке держит Роара на руках.
– Это дома, – сказала она.
Раздался звонок в дверь. Венке бросила взгляд на часы и посмотрела на меня.
– Открыть? – предложил я.
– Нет, я сама.
Я остался в гостиной с альбомом на коленях и прислушался. Из–за прикрытой двери ее слов было не разобрать. Я еще раз перелистал альбом, чтобы найти фотографии, сделанные «до Юнаса», когда Венке еще заплетала волосы в косички и лицо ее было полудетским и круглым. На одной из фотографий она влюбленно смотрела на молодого человека со светлыми, курчавыми, развевающимися от ветра волосами. На нем была белая расстегнутая у ворота рубашка, и от этого казалось, что ему жарко. Веселое лицо с открытой улыбкой, но фигура позволяла предположить, что с годами он располнеет. На другой фотографии Венке шла по проселочной дороге, держась за руки с худощавым темноволосым юношей, на голову выше ее. Он был в темном костюме и белой рубашке с галстуком. На Венке светлое цветастое платье с широкой юбкой. Она, смеясь, смотрела на того, кто снимал их, и что–то говорила ему.
Каждый из этих молодых людей был тем, кого Венке могла выбрать вместо Юнаса. Они, по–видимому, заслуживали большего, чем остаться лишь парой фотографий в старом альбоме, парой снимков забытой жизни.
Хлопнула входная дверь, и Венке прошла на кухню.
– Пустяки, – бросила она, вернувшись ко мне в гостиную.
Она опять уселась на подлокотник и грудью оперлась о мое плечо. Я закрыл альбом, положил его на стол и допил оставшееся вино.
– Ну, мне пора, – сказал я и снизу вверх посмотрел ей в лицо.
– У меня есть еще бутылка, – проговорила она, глядя на меня большими влажными глазами.
– Не думаю, что это…
Она вздохнула.
– У тебя такой печальный вид, – сказал я. – Не грусти. Все обойдется. Завтра утром я заеду поговорить со здешним руководителем молодежи. И если не возражаешь, потом загляну.
Она кивнула.
– Я должен убедиться, что все в порядке, – добавил я.
Венке грустно улыбнулась, и я встал, она не поднялась. Я протянул руку и осторожно погладил ее по голове.
– Печаль украшает Венке Андресен, – произнес я сам для себя.
Она подняла голову, и наши лица оказались на одном уровне. Ее губы дрожали. Я наклонился и поцеловал ее, осторожно, как целуют малышей. Но тут наши губы потянулись навстречу друг другу и приоткрылись. Она всем телом прильнула ко мне, и я почувствовал ее тепло, почувствовал ее пальцы на моих плечах и потом выше, на затылке. Я зажмурился и поплыл куда–то в тридцатисекундном сне–мечте, сказочном сне Спящей красавицы. Но страшная картина внезапно прервала этот сон: я увидел связанного по рукам и ногам, брошенного в темноте Роара. Я напрягся и открыл глаза. Глаза Венке были все еще закрыты, и я осторожненько высвободился из ее объятий и быстро пошел к двери.
В прихожей оковы волшебства спали, и Венке не осмеливалась взглянуть на меня. Она стояла смущенная, похожая на подростка и, казалось, готова была спрятаться за дверной косяк.
Я надел куртку и поспешил к выходу.
– Мы еще увидимся… Венке, – сказал я и не узнал своего голоса.
Она кивнула и наконец посмотрела на меня. Глаза ее стали почти фиолетовыми от удивления, испуга или от чего–то еще. Теперь уже не верилось, что оттуда вылетят птицы. Казалось, что глаза эти ведут в темные тоннели, потайные подвалы, в опиумные погребки или глухие деревеньки, спрятавшиеся далеко в джунглях.
Я натянуто улыбнулся и, прикрыв эти глаза входной дверью, вышел на балкон, на лифте спустился вниз, сел в автомобиль и поехал своей дорогой. Очнулся я уже в городе.
12
На следующее утро у меня жгло в желудке, болел затылок, а когда я двигал глазами, казалось, что туда насыпали песку. За окном стоял туман и шел дождь со снегом. Свет просачивался с трудом, как сквозь чайное ситечко, облака висели низко, почти над крышами домов, стоящих на противоположной стороне улицы. Я поднялся с кровати и лег на пол, сделал три вида упражнений для шеи по двадцать раз каждое и несколько упражнений с поднятием рук по тридцать раз; тут мне пришлось отдышаться. Но боль в затылке уменьшилась.
Я пошел на кухню и приготовил себе утренний напиток, обычно употребляемый потерпевшими поражение бойскаутами: стакан холодного молока и две таблетки от изжоги. Это помогло.
Я взял специальный стаканчик и прополоскал глаза теплой соленой водой. Полного облегчения это не принесло, но песку в глазах вроде поубавилось.
Теперь я был готов принять душ, позавтракать и снова вести борьбу за существование. Я заехал в контору удостовериться, что она на месте и за ночь никуда не делась. После нескольких попыток я дозвонился до назначенного муниципалитетом представителя по работе с молодежью – Гюннара Воге. Не особенно распространяясь о том, что мне надо, я предупредил его, что заеду, сел в машину и поехал.
Дорога была мокрой и скользкой, трава по обочинам покрыта инеем. На Людерхорне свежей белой повязкой зияла снежная рана. Неожиданно вопреки нашей воле вернулась зима.
Комната, где находился руководитель молодежи, располагалась в ближайшем доме–башне. Я вошел в подъезд. Направо на стене были прикреплены две вывески. На одной металлической черными буквами было написано: «Бомбоубежище». Вывеска, сделанная в форме стрелы, указывала на подвальную дверь, закрытую на деревяшку, просунутую в ручку. Под этой вывеской висела другая, расписанная яркими красками: «Ю–клуб», что, видимо, означало «Юношеский клуб». И рядом надпись: «Руководитель». Еще одна стрела ярко–красного цвета указывала в том же направлении.
Я шел, следуя за стрелками, вниз по подвальной лестнице, серой холодной бетонной лестнице, словно ведущей в катакомбы. По всей правой стене с равными промежутками были нарисованы точно такие же ярко–красные стрелки, как и первая. По крайней мере не нужно было иметь слишком много фантазии, чтобы найти дорогу к клубу.
Я прошел мимо нескольких массивных дверей с огромными висячими замками и остановился у железной двери с тройным названием: «Бомбоубежище», «Юношеский клуб», «Руководитель». Открыл дверь и вошел.
Я оказался в бетонном подвале с низким потолком, обставленном простой добротной мебелью: длинный стол, лавки, несколько стульев и табуреток. На стенах фотографии популярных певцов и футбольных игроков; картинка, изображающая силуэты двух влюбленных на фоне заходящего солнца, и фотография Пера Клеппе [10]. Почему и как там оказался Пер Клеппе, сказать трудно, но было видно, что его портрет использовался как мишень для метания стрел. Он был весь в дырках, как коммунальный бюджет. В дальнем углу примостилось старенькое коричневатое пианино, а на одной из стен светящейся краской было написано: «Бросай курить – давай дружить». Что же, своего рода поэзия!
В противоположной стене комнаты была еще одна дверь, слегка приоткрытая. Я подошел и постучал.
– Войдите, – ответили мне, и я вошел.
Я попал в крошечный кабинет, стены которого были обшиты светлой «вагонкой»; золотисто–коричневый письменный стол, стоящий здесь, выглядел как купленный на барахолке. На стене висел табель–календарь. Кое–какие числа были обведены разноцветными карандашами: либо кружочками, либо квадратиками. На большом плакате сквозь ветви красноватой сосны проглядывали белые горные вершины. Узенькая книжная полка была завалена телефонными справочниками, журналами, фотокопиями циркуляров и старыми комиксами. На столе стояла черная пишущая машинка фирмы «Ремингтон» столетней давности. Трудно сказать, предназначалась ли она для печатания или для украшения.