Наклонив голову набок, он с удивлением смотрел на свою пустую кружку.
– А потом… потом почти целый год ничего не было. Честно, Варьг, я пытался забыть об этом. Я думал про себя: ты в нее влюблен, но она ничего не испытывает по отношению к тебе. Да и с чего бы? Она счастлива со своим мужем, у них двое детей; да и сам я женат, и у меня тоже есть сын. Но я, конечно, не знал, что она уже тогда (не мог я вообразить себе это в самом фантастическом сне), что такая женщина, как С–с–сольвейг, может испытывать ко мне какие–то чувства, но это было правдой. А потом наступила осень, похожая на долгий холостой ход на пути к желанной цели. И я все ясней и ясней понимал, что Сольвейг появилась в моей жизни, чтобы остаться навсегда хотя бы в моих мыслях. Я никого не видел, кроме нее, – только ее одну. Я стал хуже работать, появилась рассеянность, но я справлялся с повседневной рутиной. И вдруг произошла неприятность – из–за меня чуть было не потеряли клиента. Но мне было все равно, лишь бы она всегда была рядом. Мы продолжали работать вместе. За все это время мы ни разу не говорили о том, что произошло, о чем я тебе рассказал. Мы стали очень близкими друзьями. У меня никогда не было такого хорошего близкого друга ни среди мужчин, ни среди женщин.
Я подлил ему пива из своей кружки, и он с благодарностью посмотрел на меня откуда–то издалека, с противоположного берега Атлантики.
– Но в один прекрасный день…
– Ну?
– В один прекрасный день мы работали поздно, сверхурочно, выполняли срочное задание. Мы остались одни во всем бюро. Закончив работу, сидели, разговаривали. Точнее, она сидела, а я стоял напротив у стола. Перед каждым – чашка с остывшим кофе. Я уже не помню, о чем мы говорили – так, о том о сем. Я помню только одно – что я напряженно думал: сейчас, именно сейчас, Юнас, ты должен сказать ей все. Это был подходящий момент, но я не мог себя заставить, я не мог составить предложение, не находил ни слов, ни названия тем чувствам, которые меня раздирали, потому что она сидела рядом. И тут… Она закурила и сказала: «Я редко курю. Меня это раскрепощает». И я повторил – «раскрепощает» – и потянулся к ней и погладил ее по щеке. Взгляд ее потеплел, а глаза потемнели. Она в свою очередь протянула руку и тоже погладила меня по щеке тыльной стороной ладони. Я обмяк. Все во мне как будто растворилось, я наклонился через стол и взял ее лицо в ладони и, почувствовав нежность ее кожи, зарылся лицом в ее волосы, в эти удивительно мягкие волосы, а потом губами дотронулся до мочки уха, потянулся к ее щеке, к уголку рта и почувствовал, как дрожат ее губы. И я застонал, Варьг. Меня захлестнула такая волна нежности, что я стонал, как старик. «Сольвейг, – сказал я, – девочка моя хорошая, Сольвейг». Она смотрела на меня своими большими ясными глазами. «Ты правда так думаешь, Юнас?» – сказала она. «Если бы ты только могла себе представить – я бы и сам не поверил, – я уже не помню, когда я испытывал что–либо подобное, Сольвейг». Я поцеловал ее несколько раз в ухо, в щеку, в губы, но в губы по–настоящему не получилось – она отвернулась, а я спросил: «Скажи, я хоть немножно тебе нравлюсь?» – «Я очень люблю тебя, Юнас», – ответила она. А я еще поцеловал ее. Она сказала: «Как хорошо, что ты есть, Юнас». Я сдвинул со лба ее волосы и сказал: «Знаешь, то, что я чувствую по отношению к тебе, – не просто желание, это и что–то совсем другое. Очень романтическое. Как будто я помолодел и мне опять шестнадцать. Мне хочется сделать для тебя что–нибудь очень хорошее. Я хочу поцеловать тебя в губы». И я смотрел на ее рот, мягкие губы – небольшие, полураскрытые, эти легкоранимые желанные губы, ты понимаешь, что я имею в виду, Варьг?
Я понимал, что он имел в виду. У меня даже слезы навернулись на глаза.
– Она ласково, как мне показалось, улыбнулась мне, – продолжал он, – и сказала: «Я тоже, я говорю много глупостей, я импульсивна, слишком импульсивна, и мне просто необходимо быть мягкой и нежной с кем–то». Она держала мои руки в своих, Варьг, и смотрела на меня, открыто, всем лицом, и казалось, что лицо это заполнило всю комнату, что это какое–то сверхъестественное явление, а не прекрасное человеческое лицо, обрамленное чудесными волосами: маленький нос, темно–синие, почти черные глаза, дрожащие губы, мягкие округлые щеки, твердый подбородок… Сольвейг, Сольвейг. И я знал тогда, как и теперь знаю, что люблю ее, что я буду любить ее всегда, что бы ни случилось. Я не могу не любить ее.
Он огляделся, будто искал в зале других, кого он мог бы полюбить, с кем он мог бы разделить переполнявшие его чувства, с кем он мог бы сидеть и часами разговаривать. Но он не нашел никого. Единственное, что оказалось под рукой, – сыщик, не из дорогих, но и не из дешевых. Слушатель.
– Но тут мы услыхали шаги по коридору. Мы отпрянули друг от друга, на ощупь схватили кофейные чашки и поднесли их ко рту. Когда дверь распахнулась и кто–то вошел, мы уже сидели на приличном расстоянии друг от друга.
Я ждал конца рассказа и спросил:
– Кто же вошел?
– Ее муж.
На улице смеркалось, и кельнер потерял всякую надежду остановить нас. Он принес еще пару кружек. Я уже с трудом находил в баре дорогу до туалета и обратно.
– Я тебе рассказывал о ее муже? – спросил Юнас Андресен.
– Не помню, – ответил я, но, по–моему, это было еще до того, как я перестал помнить, что происходит.
– Рейдар Мангер, но не из Мангера. Он из южной Норвегии. Я думаю, из Кристиансанна. Университетский стипендиат – боже правый, какие слова придумывают, а, Варьг? Специалист по американской литературе. Из тех бледнолицых, которые до глубокой ночи сидят и пишут свою докторскую диссертацию о Хемингуэе и падают в обморок при виде живой форели. Но он симпатичный. Он мне всегда нравился, хоть я немного и преувеличиваю, говоря «всегда». Не так уж часто я с ним встречался, и слово «нравился» имеет различные оттенки. Ты же понимаешь…
. – Да, я понимаю, что ты имеешь в виду.
. – Именно. Именно!
Теперь он говорил значительно медленнее, а голова его еще ниже склонилась к столу. И если бы не это, можно было бы сказать, что он трезв. Я уже перестал замечать других посетителей бара: нас было только двое и еще одна женщина по имени Сольвейг.
– Вошел ее муж, – напомнил я.
– Ах да! Именно. Симпатичный парень Рейдар Мангер. Как–то вечером мы несколько часов подряд спорили о романе «Фиеста». Я прочел только первую часть книги, а он перечитывал ее раз сто, но мы спорили и спорили и никак не могли согласиться по поводу второй части, которую я не читал.
– Да–да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Я ее читал. Но что произошло, когда он вошел?
– Он ничего не сказал и ничего не сделал. Я не знаю, заметил ли он вообще что–нибудь. Если бы он решил поступить «в духе Хемингуэя», он мог попытаться выбросить меня в окно, но вряд ли бы справился. Он заехал по пути, чтобы увезти свою жену к своим книгам, и мы немного посидели за чашкой кофе. Мы и ему налили. Но разговор не клеился. Я не осмеливался на нее взглянуть, а если бы я стал смотреть на него, он мог бы подумать, что я к нему неравнодушен. Знаешь, эти исследователи американской литературы, они во всем, что происходит вокруг, видят проявления гомосексуализма. Они прочли «Великого Гэтсби» и «Гека Финна» со всеми литературными комментариями и прочей чепухой. Вот так, а через несколько минут мы разошлись каждый своей дорогой – они в Скютевикен, а я длинной дорогой к себе домой. Я, как пришел, сразу лег. Я был как выжатый лимон. Ноги у меня дрожали. Сольвейг мне потом рассказывала, что и она чувствовала себя как после долгой прогулки в горы в одиночку. На другой день, перед концом рабочего дня, она сунула мне в руку конверт и ушла. До сих пор я точно помню, что там было написано, помню даже порядок слов: «Дорогой, добрый мой друг! Что касается чувств, то я, к сожалению, никогда не умела выражать их словами, и я восхищаюсь тобой, тем, что ты смог сказать мне все те чудесные слова. С того мгновения я ни на минуту не перестаю думать о тебе. Ты сказал – «так случилось». Это относится и ко мне. Я искренне надеюсь, что мы встретимся при первой же возможности, но при иных обстоятельствах. Желаю тебе всего самого хорошего. Обнимаю и целую». И подпись «Добрая подруга», и еще P. S. «Пожалуйста, разорви этот листок на тысячу кусочков». Я мог бы разорвать его на миллион клочков, мог бы прыгать и плясать на них, мог бы сжечь его, но я никогда не забуду слова этого прелестнейшего письма, которое я когда–либо получал. Никогда!