Неизвестный достал железнодорожный билет и, разорвав его на клочки, бросил в урну.
— У тебя все? — спросил инженер Голиан, чувствуя, как потная рубаха прилипает к его спине. — Тебе в самом деле нечего больше сказать?
— Нет, Дежо, — ответил сидящий в кожаном кресле Бауманн. — Ты сам отказался, сам все бросил. Ты заявил, что тебя это больше не интересует, как ты выразился, это «расточительство»… Но я так не считаю. Человеку необходимо за что-то зацепиться, чем-то заниматься, хотя бы по вечерам и по ночам… Очень часто мне казалось, что я на этом свете лишний. Это отвратительное чувство. Мне надоело, пойми.
Бауманн слабо улыбался, правая рука — на правом колене, старчески спокойное, иссеченное морщинами лицо. Он сидел и смотрел в окно. Оно выходило на узкий двор. Сразу же за окном поднималась вверх стена, над ней полуметровая полоска неба. Вентилятор гудел, разгоняя табачный дым. Голиан погасил сигарету и поднялся.
— Поступай как знаешь, — сказал он желчно.
— Хочу работать, приносить пользу, а не бездельничать.
— Но воровство и работа — вещи разные. Стеглик мне показал, нет, вернее, ничего он мне не показывал, я сам увидел, расчеты лежали на пульте, а я заглянул.
— Ну и что же?…
— Ты отлично знаешь, не строй из себя дурака. Твое открытие — во всяком случае, его принцип — украдено…
— Что еще скажешь? — Бауманн искренне забавлялся.
— Если не все, то, насколько мне известно, его основная часть. А мне, естественно, известно, ведь это моя идея. Память у меня дай бог всякому!
Бауманн затянулся, выпустил дым, пепел посыпался на пиджак, и он, медленно стряхнув его, сказал:
— Ты удивительнейшее существо. Сначала берешься, потом бросаешь, потом снова хватаешься, морочишь голову… Не обижайся, но в этом весь ты. По крайней мере насколько я тебя знаю.
— Копайся в моей душе, если ты так хочешь. — Голиан уже жалел, что зашел к старику. «Этот выкрутится из любого положения, — подумал он, — ничего не отрицает, а сам идет в атаку, жалит. Как всегда, жалит. Скорпион», — повторял он про себя и вслух продолжал: — Рассчитываешь, что попал в струю и выплыл на поверхность, что мне это никогда не удастся. Это все сентиментальные разговорчики, будто не хочешь бездельничать, быть лишним. Я ведь тоже не вчера родился, мы друг друга хорошо знаем! Тебе нужно только одно — гро??ши!
— Отнюдь! Ты ошибаешься, — Бауманн не повысил голоса, он продолжал говорить спокойно, словно пытался убедить малое дитя: — Можешь жаловаться. Скажи Саге или кому хочешь, что я вор и мошенник. Вот телефон, изволь.
Он снова затянулся. У него были очень короткие морщинистые пальцы. Голиан посмотрел на его руки, затем перевел взгляд на приветливые, спокойные глаза и, не сказав больше ни слова, направился к дверям. Уже открывая их, он услышал:
— Будь любезен, извинись перед Стегликом, если ты ему случайно нагрубил. Стеглик очень ранимый паренек.
— Никому я не грубил, — отрезал Голиан, — а если он это утверждает, то лжет.
— Очень рад. Он мне ничего не говорил, — и ласково добавил: — Тебе надо проветриться, Дежо.
Но за Голианом уже захлопнулись свежеокрашенные двери. На стене висел график выполнения плана. Бауманн ухмыльнулся, с минуту курил и поглядывал, как за окном вихрится пыль, потом снял трубку зазвонившего телефона и сказал: «Все в порядке, иду».
Он притушил сигарету, порылся в бумагах на столе, нашел то, что искал, и вышел. Обычно Бауманн запирал двери своего кабинета. На сей раз он этого не сделал.
Неизвестный лениво брел по городу. Внимательно изучал витрины, в эспрессо выпил кофе, с иронической улыбкой постоял возле старого автомобиля. Потом на глаза ему попалась надпись: «Гигиенический душ». Зашел и долго там плескался.
Он вспоминал Прагу: вчера в это время он еще ходил по Петршинам, в полдень читал в смиховском садике газету, загорал, всячески тянул время. И сейчас старается протянуть его до трех, до четырех, быть может, до вечера. Душ освежил его, томительной ночи в дороге словно не бывало. Лицо стало гладким, он выглядел отдохнувшим. «Побриться можно и завтра, — решил он. — Дома, конечно…» Человек старался отогнать мысли о доме.
29343 — повторял он номер из телефонной книги. Сам не зная, для чего это делает. По привычке? От скуки? От одиночества? Времени для себя всегда не хватало, постоянные дела и заботы, а тут вдруг — нечем заняться. Даже женщины не интересовали его: все казались похожими друг на друга — туфли на босу ногу, дешевые духи, жухлые овощи в потертых хозяйственных сумках.
Одиннадцать пятьдесят — сонный полдень. Автобус отправлялся в одиннадцать пятьдесят семь. На конечной остановке человек с плащом выходил один — кроме него, в автобусе уже никого не осталось.
Каменная стена, сверху колючая проволока, за ней светлое здание с большими окнами, слева ворота и проходная, лозунги, выцветшие плакаты. Возле закрытой палатки с вывеской «Закуски» несколько зеленых скамеек.
Он сел. Палило солнце. В редких тополях гомонили воробьи, тихо, словно серебряный вертолет, трепеща крыльями, стояла в воздухе стрекоза. Человек следил за ней и ему казалось, что и он тоже становится все меньше и меньше…
— Усильте, — приказал инженер Стеглик конопатой лаборантке. — Осторожно, дайте максимум.
Рука неуверенно нажала красную кнопку. На циферблате выскочили и задрожали цифры, это было мгновение, длящееся бесконечно. Потом цифры остановили свой бег, и жужжание машины стихло.
— Ну, душенька, стоп. Или… — Стеглик распрямился. — Нет, лучше продолжим. — Он выдохнул: — Великолепно. Какова сопротивляемость!
Конопатая лаборантка взглянула на него. Лицо у Стеглика было нездоровое, желтое, с острым носом и узкими губами. Он выглядел на сорок, хотя ему было двадцать шесть. За тонкими стеклами очков лихорадочно блестели глаза.
— Хорошо, — ответила девушка и улыбнулась.
Казалось, он не слышал. Потом, очнувшись, подтвердил:
— Сила!
— Ну! — холодно протянул кто-то стоящий за их спиной. — Сила не сила, но наши придут в восторг. Ведь мы в этой области на несколько лет отстаем от Запада.
Голиан возник неожиданно, отлично владея искусством многих, занимающих руководящие посты, появляться неслышно и неожиданно. Хотя руководящего поста вовсе не занимал.
— Отставать, — отстаем, — согласился Стеглик. — Но что касается силиконов, то с настоящей минуты уже нет! Выключите приборы, душенька!
Циферблат показал ноль, и жужжание стихло.
Голиана мутило, словно он выпил прокисшего пива.
— Послушайте, коллега, — сказал он. — Старик и сам считает, что это просто хобби. А вы тратите на эту ерунду рабочее время. На заводе горят поставки и план заваливаем. Весь квартал — это уже непреложный факт — летит к чертям. А вы из-за такой…
— Нет, -решительно возразил молодой инженер. — Не из-за этого.
Они стояли в светлой солнечной лаборатории. В этом просторном зале они казались маленькими и затерянными — не только щуплый Стеглик и коротышка лаборантка, но и плечистый, загорелый, высокий Голиан. Голиан сказал:
— Я знаю, простите, я просто так…
— А за что вы его, собственно, так не любите, пан инженер?
— Кого вы имеете в виду, барышня? Шефа? Коллегу Бауманна?
— Да, — подтвердила лаборантка и опустила голову, испугавшись вырвавшегося против воли вопроса. — Не сердитесь, — попросила она.
— Оставьте нас, — сказал ей Стеглик, а когда она вышла, продолжал: — Вот дура! Хотя сказала правду. И я думаю, что шеф пьет из вас кровь. Странно, он такой добряк, — добавил Стеглик смущенно.
— Вы о чем? — словно не понял Голиан и попросил: — Дайте-ка сюда!
Молодой инженер достал тигель и протянул Голиану металлическую пластинку. Пальцы большой, широкой ладони дрожали, казалось, что сейчас они сожмутся в кулак, чтоб смять ее, уничтожить, но ладонь так и осталась открытой.
— Прошел через тепловую реакцию?
— Полтора часа назад.
— Время остывания?
— Одна минута двадцать две секунды.
— В Америке — минута одиннадцать, и никто не делает из этого сенсации.