— Пил?
— Со мной нет, товарищ капитан, он был довольно замкнут, неразговорчив, гостей не принимал. Насколько мне известно, даже новоселье не отметил.
Сага стоял спиной к мертвому, в своем строгом черном костюме, похожий на человека пришлого или сотрудника похоронного бюро. Шимчик подумал: «Живые всегда кажутся пришлыми на похоронах; человек в черном — и яркий солнечный день… Фарисей он, вот кто. Переживает или притворяется?»
— Все готово? — спросил он, чувствуя, как к горлу подступает комок.
— Да!
— Ампулу. — Лазинский достал ее и через носовой платок почувствовал, что ампула из полиэтилена. Позвал лейтенанта и сказал: — Осторожнее с отпечатками пальцев.
— Конечно, — ответил лейтенант.
— Нам всем будет очень недоставать его, — заговорил Сага. — Он всегда был готов прийти на помощь, очень трудолюбивый был человек, а сколько горя хлебнул! Теперь эта история с Бауманном…
В телеграфных столбах гудели дали. На траве в кювете лежала горячая пыль.
— Остановка где-нибудь будет? — спросил Лазинский.
Шимчик кивнул и перевел взгляд на Сагу, наблюдая, как тот садится за руль. «А он в самом деле не в себе», — подумал капитан и попросил, чтоб ему дали портфель Голиана.
По дороге он принялся изучать его содержимое. В Михалянах попросил: «Останови», — и, когда директор остановил машину, объяснил: «У нас здесь дело. Подожди, пожалуйста, через десять минут вернемся».
Сага кивнул. На длинной безлюдной деревенской улице мирно копошились куры и вдруг с криком прыснули на обочины — со стороны города на большой скорости мчался милицейский мотоцикл.
В корчму, что возле школы, Голиан в тот день не заходил; официант и его жена ответили одинаково — да, иногда заглядывал выпить кружку пива, но вот уже несколько дней здесь не появлялся.
— А чего ему тут делать, сколько времени уже сидим без пива, нет завоза. И план летит к чертям, сегодня за все утро зашло не больше двадцати человек. Шоферы или детишки за лимонадом, — добавил он. — Порядочный мужчина такую дрянь и в рот не возьмет.
За ухом у него торчала сигарета, рубаха была грязная. Жена складывала бутылки.
— Откуда вы его знаете?
— Голиана-то? От людей слыхали, что его так зовут, Он к нашей врачихе ездит.
— К врачихе?
— Зубная врачиха, — уточнила жена. — Эдита Бачова. Ей покойница свекровь тут дом отказала.
— Замужняя?
— Ее муж летал на истребителе. В пятьдесят седьмом разбился, во время учений, говорили. Его мать через год умерла с горя, а у нас здесь не было зубного, вот Бачова и стала работать здесь.
— Она сейчас в амбулатории?
— Наверное, уже на реке. До обеда примет больных, а потом идет купаться. Жарища-то какая стоит… Чего же ей не освежиться.
— Где находится амбулатория?
— А тут, за углом, шагов сто.
Они направились туда. По дороге Шимчик рассказал, что ему удалось узнать от дорожного рабочего.
— Зря время теряем, — заметил Лазинский. Шимчик согласился.
— Но пока не будут известны результаты вскрытия и химический анализ содержимого ампулы… Кроме того, инженер здесь был. За соседней деревней — объезд. Если он хотел ехать куда-то еще — а это вполне очевидно, — то зачем оказался здесь? Может быть, он говорил Бачовой, куда направляется? Надо выяснить! — поставил он точку. — Почему он взял с собой все свои документы?… — Капитан помахал голубым портфелем, на что Лазинский ответил:
— Я уже выяснял у Саги. Он ничего не знает.
— О чем вы его спрашивали?
— Не собирался ли Голиан в командировку.
— Скорей всего, нет. В командировку не берут с собой диплома об окончании института.
Лазинский остановился и достал коробочку.
— Утром я вам о ней упоминал. Голиан теребил ее в руках, а потом сунул в карман. Там мы ее и нашли. Но тогда коробка была пуста, а сейчас — взгляните, товарищ капитан, — земля.
Шимчик и Лазинский остановились перед амбулаторией. Где-то далеко визжала пила и лаяла собака. Ей отвечала другая, потом третья, десятая, казалось, что лают все псы деревни.
— Надо послать на анализ, — медленно сказал Шимчик.
— Будет исполнено. Но, думаю, что анализ ничего не установит. Простая земля, садовая. Может, из цветочного горшка, может, с грядки, кто знает.
— Прах, — покачал головой Шимчик и закрыл коробочку, но, заметив, что Лазинский не понял, принялся объяснять: — Читать надо больше, романы, исторические книги. Рекомендую также Библию. Когда-то на уроке закона божьего святой отец чуть на разбил мне голову канционалом [12] — уж очень я пялился на ножки некой Гедвиги… Э, да что это мы остановились — пошли!
Бачовой не было в кабинете, они застали лишь медсестру, она болтала по телефону с каким-то Пальком и пыталась запудрить веснушки. Да, инженер Голиан сюда сегодня заходил, еще одиннадцати не было. Просил доктора Бачову, чтобы вышла с ним, но доктор не могла, как раз сверлила зуб, она дала ему ключ, сказала, чтоб ждал ее дома. Через некоторое время доктор Бачова ушла к нему.
— А когда вернулась?
— Часов в двенадцать, за купальником, утром она обычно вешает его вон там, в углу. А потом отправилась на реку.
— Сколько приблизительно времени она провела с Голианом.
— Не могу сказать, но наверняка немного.
У медсестры, которая не вышла росточком, кроме веснушек, на личике была еще какая-то особенная улыбка. Посетителей она не испугалась, их документы особого впечатления на нее не произвели. Но когда Шимчик и Лазинский собирались уже уйти, она вдруг стала серьезной;
— Вы, товарищи, знаете инженера Голиана?
— Конечно, очень хорошо знаем, а почему вы спрашиваете?
— Он сегодня был какой-то чудной. Какой-то не в себе… Испуганный вроде. Докторша сначала не хотела с ним идти, но он стал просить, просто умолять и… Я потому вам рассказываю, что тоже его немножко знаю, он никогда пани Бачову не просил, по крайней мере здесь… А сегодня он так смотрел, будто… будто… что-то стряслось.
— Что значит «стряслось», говорите яснее. Лазинскому послышались в вопросе Шимчика раздраженные интонации.
— Ну, как бы это вам объяснить, ну… в глаза никому не смотрит, ни мне, ни ей, то подойдет к окошку, то на те вон шприцы поглядит, взгляд бегает… а сам белый, как стена.
— Может, выпил лишнего?
— Выпил? — Девушка с минуту размышляла. — Нет, по-моему, нет.
— На что-нибудь жаловался, ну, скажем, на головную боль? Говорил, что нездоров?
— Нет, он просто… Скорее был очень расстроен, еще больше, чем доктор Бачова, она тоже с утра была сама не своя, какая-то странная. Пришла раньше меня, в четверть восьмого уже сидела здесь, хотя мы открываем в восемь… Потом одной девчонке-школьнице два раза один и тот же зуб пломбировала… Вернее, пришлось два раза пломбу готовить, потому что у докторши руки тряслись. Но инженеру улыбалась, когда ключи отдавала.
— А до этого?
— Не заметила, я на него смотрела.
— Он что, так изменился?
Она кивнула по-девичьи беззаботно.
— Вы, когда он ушел, с доктором Бачовой о нем не говорили?
— Нет.
— И после двенадцати тоже?
— Когда она на реку собиралась? Не хотелось выспрашивать, я только заметила, что руки у нее уже не дрожат.
— Вы сказали, что она сегодня пришла на работу раньше вас. Это явление необычное?
— Конечно. Я всегда прихожу первая.
— Где она живет?
— Доктор Бачова? Она сейчас на реке.
— Все равно, дайте нам ее адрес, мы около дома подождем, пока она вернется, — настаивал Лазинский.
— Не раньше пяти, но если вам срочно надо — ступайте к речке, как увидите каменный мостик, сверните направо. В нескольких метрах от моста желтый домик с мезонином. Если наверху шторы опущены, не звоните — значит, доктора Бачовой нет дома.
Девушка не ошиблась, они звонили напрасно. В опущенную коричневую штору било солнце, железная калитка была заперта. Где-то за домом гоготали гуси.
Через полчаса они уже подкреплялись бутербродами, и перед Шимчиком стояла чашка кофе. Черепаха лежала под окном, а на столе находилось содержимое голубого портфеля: диплом на имя инженера Дезидера Голиана, его метрическое свидетельство, свидетельство о браке, любительская фотография пожилой женщины со строгими глазами, общий вид Тисовец, копия аттестата зрелости и сберкнижка на восемьсот тридцать шесть крон. Бумажник, в нем удостоверение личности, профсоюзная книжка, неотосланный перевод на три тысячи крон, отправитель Д. Голиан, адресат А. Голианова. Боттова ул., д. 26. Еще сберкнижка, с которой нынешним утром или днем было снято три тысячи, эти три тысячи в новых зеленых купюрах по сотне, водительские права и открытка со швейцарской маркой, исписанная размашистым почерком: «Хочу вернуться, тоскую. Я не жалуюсь, но все время чувствую, что здесь чужая. Вернусь». Потом подчеркнуто: «Как можно быстрее! Уже радуюсь предстоящей встрече. Вера» Потом: «P. S. Не хочу навязываться. Когда буду в Чехословакии, напишу еще раз. Если не ответишь — все будет ясно».