— Утром он сказал мне, что ночью выпил. Завтракать не стал, только молока… И еще сказал, что в столовой поест рыбы… Сказал, что, когда вернулся, хотел и со мной чокнуться, но в моей комнате уже не было света… Что вам еще угодно?
— Да, мы понимаем, — извинился Шимчик, — вы хотите остаться одна, но у нас к вам есть несколько вопросов. — С кем он ночью пил?
— Он встречался с некоей Бачовой… Зубной врач из Михалян, сказал, что выпил с ней. Где — не упоминал, но наверняка у нее.
— Часто они там выпивали?
Анна ответила, что не знает.
— Пожалуйста, — настаивал Шимчик, — припомните.
— Не помню.
— Вы не знаете, по какому поводу он пил именно вчера?
Она снова хотела ответить «нет», но потом передумала, повернулась и растворила узкие, когда-то белые, давно не крашенные двери.
— Войдите, — попросила она, — я должна сесть.
Они вошли в комнату, женщина предложила им кресла, а сама опустилась на кровать. Комната была маленькая с низким длинным окном, за окном — яблоня и два куста смородины, шиповник, на клумбе стоял глиняный улыбающийся гном в красной шапочке. В комнате — шкаф, комод, на нем салфеточки и транзистор, керамика и резная деревянная тарелочка. Несколько книг, табуретка, фотография в серебряной рамке: уголок сада, забор, домик, пестрый луг. Ретушированные облака. Прозрачный полдень ранней осени; от фотографии исходило умиротворение, которое обычно сопровождает прошлое.
— Мне кажется, я знаю, что его взволновало, — выдавила Анна Голианова, голос ее стал хриплым. — Брат получил открытку от бывшей жены. Они разошлись… Она писала, что тоскует, хочет вернуться. Может быть, брат все еще любил ее, он никогда ни с кем об этом не говорил, и со мной тоже, но я убеждена, что он думал о ней часто — скрывал это, делал вид… Вчера приехал с работы, и я тут же сказала про открытку, сначала он притворялся, что это его не интересует, прочтет, мол, потом, но я ему выпалила, о чем Вера пишет, и он ушел, сказав, что на почту… В полночь его еще дома не было, до половины десятого его здесь ждал пан директор Сага… Брат вернулся около часа, я не спала…
Женщина умолкла. Плотно сжатые бледные губы, около носа и рта четко проступают морщины — горькие и преждевременные.
— Вы не любите ее, не так ли? — спросил Шимчик.
— Это не имеет значения.
— За то, что она осталась, — Лазинский сделал паузу, — осталась там?
Голианова молчала, потом шепнула:
— Наоборот. Это меня радовало.
— Она иногда писала? С тех пор, как ваш брат вернулся?
— Да, сначала. Когда Дежо сообщил ей, что хочет подать на развод, она настаивала, чтоб он не делал этого, просила, долго не хотела согласиться… И позже иногда писала, но только поздравительные открытки к рождеству, изредка из поездок, но последние четыре года писать совсем перестала.
Она заметила, что Лазинский кивнул.
— Вы эту открытку читали? Она была у пана инженера с собой, — объяснил Шимчик.
— Дежо держался так, будто ничего не произошло, — прошептала Анна. — В моем присутствии — я ведь боялась… Еще утром он утверждал, что Вера не приедет, раздумает… Мне казалось, он верит своим словам, теперь я вижу, нет, не верил. Мучился, потому и выпил. С Бачовой, конечно. Вероятно, его чувство к ней было более серьезным, чем я предполагала… хотя он давал мне это понять, когда говорил о ней.
— Он часто вспоминал о бывшей жене?
Женщина достала платок.
— Нет, совсем не вспоминал. Он был человеком не скрытным, но не терпел, чтобы вмешивались в его интимную жизнь — интимным он считал все, что касается женщин. Особенно с тех пор, как развелся. Словно, -она колебалась или не смогла сразу найти слово и умолкла, — словно извинялся перед Верой, что разошелся с ней и бросил ее в Германии.
— Ваш брат настаивал, чтобы она вернулась?
Анна вытерла глаза и ответила:
— Нет. Может быть, он хотел этого, наверняка хотел. Но в то время они уже вместе не жили.
— Следовательно, вы полагаете, — обобщил Шимчик, — что единственной причиной его волнения была открытка?
— Думаю, что да.
— Как он держался, когда прочел ее?
— Я не видела, я ушла. Сказала, что открытка лежит на столе, но Дежо только заглянул в свою комнату, даже в руки ее не взял и ушел.
— И больше не возвращался?
— Нет, только ночью.
— Но ее содержание было инженеру Голиану известно?
Анна кивнула в знак согласия.
— Куда он направился? На почту?
— Да, хотел отправить телеграмму.
— Не говорил, какого содержания и кому?
— Нет. — В голосе ее была беспомощность. — Но вы ведь можете выяснить…
— Да, — согласился Шимчик, а Лазинский поднялся. Его невозмутимое лицо сейчас казалось печальным, как лицо участливого доброго соседа, готового понять и помочь.
«Из тебя получился бы неплохой артист, — мелькнула у Шимчика злорадная мысль, — хотя и переигрываешь, когда, склонясь, подаешь ей руку и говоришь: «Примите наше искреннее соболезнование. То, что случилось с вашим братом…»
Анна Голианова, поспешно выдавив «благодарю», отвернулась. Они вышли в прихожую. Шимчик, указав на двери, спросил:
— Это его комната?
— Да. Хотите посмотреть?
Он кивнул и, войдя, спросил:
— Где лежала открытка?
— Там. — Голианова показала на письменный стол, стоящий метрах в трех от двери. — Еще утром она там была, в полдень уже нет. Я звонила ему из школы, мне сказали — ушел, я решила, что домой, и поторопилась вернуться. Когда это случилось?…
— В половине двенадцатого, — ответил Лазинский.
— Я звонила без малого в двенадцать, значит, его уже… Я вернулась домой в час… В кухне, в сумке у меня лососевые консервы… купила… Дежо их любил…
Комната инженера Голиана была больше и светлее, чем комната сестры. За окном — садовая калитка, улица, дом, в нижнем этаже которого был магазинчик. Шимчик представил себе погибшего. Он, вероятно, сиживал здесь, на единственном стуле у письменного стола, лицом к окну. Что он видел перед собой? Здесь всегда так сыро и холодно? Полка с книгами в потрепанных переплетах, дешевый чернильный прибор, медное пресс-папье и неожиданно светлый среди темной мебели ящик для постельного белья.
«Комната ожидания, — подумал Шимчик, — чего же он ждал? Чего? Или это было убежище человека, замкнувшегося в себе, которого ничто уже больше не интересует?…»
На стене олеографии: сидящий на скале Иисус, на другой — Юдифь, в ее руках отсеченная голова в шлеме. Юдифь улыбается кому-то. Христос тоже.
Стареющему Шимчику вдруг стало казаться, что ему. Он переступил с ноги на ногу и нарушил тишину:
— Извините. Откуда пан Голиан родом?
— Из Гемера.
— Из Тисовца?
— Да.
— Я об этом не знал, — удивился он, будто что-то припоминая. — Он никогда мне об этом не говорил. Странно.
Женщина удивленно спросила:
— Вы знали Дежо?
— Да, когда-то мы встречались. Я знаю многих с химзавода, товарища Сагу, Бауманна…
Капитан заметил: на имя Бауманн она не обратила особого внимания.
— Поэтому меня и послали к вам. Поверьте, тяжелая обязанность приносить людям горькие сообщения.
Он простился и направился к выходу, Лазинский еще раз пробормотал: «…искренние соболезнования…», женщина проводила их и захлопнула дверь. Шимчик остановился и прислушался: в квартире стояла тишина. И вдруг раздались прерывистые рыдания, страшный нечеловеческий крик.
Внизу, у машины, капитан сказал Лазинскому:
— В присутствии сестры он на открытку не реагировал. У Бачовой, вероятно, да…
Было без четверти три. Жара и безветрие. Деревья застыли как памятники.
7
— Сидит и тянет вторую рюмку рома, — сообщил Станкович. — Только что позвал официанта и заказал третью.
Они подошли к широким застекленным дверям ресторана и увидели ром на нечистом, в пятнах подносике. Инженер Бауманн медленно отпил и закрыл ладонями лицо, было ясно, что он не слышит объявления о прибытии пражского скорого на второй путь.
— Подождем, — сказал Шимчик и отошел от двери. — Может быть, кого-нибудь встречает или сам куда-нибудь едет,