— Навряд ли, — возразил Лазинский, — тогда бы он уже расплачивался.
— Ему никто не звонил? Он тоже никуда? Все сидел и пил?
— Да, — подтвердил Станкович.
— Вы поинтересовались у официанта, он часто здесь бывает?
— Только собрался, слышу, он спрашивает, где туалет, я решил, что он здесь впервые.
— Он ходил в туалет?
— Да, — ответил Станкович, — я за ним следом, но он меня не заметил, хотя мы там были только вдвоем.
У кассы несколько человек дожидались билетов. Шимчик закурил. Немолодой, но и нестарый человек с плащом через плечо и портфелем в руках подошел и попросил прикурить. Шимчик достал зажигалку, их глаза встретились. Капитан увидел невыразительное, равнодушное лицо. «Ему следовало бы побриться, — мелькнула мысль, — бородой оброс».
— Вы с ним будете говорить? — спросил Лазинский, имея в виду Бауманна, и проводил взглядом уходящего человека с портфелем и плащом.
— Хочу видеть, как он воспримет известие об аварии.
— Удостоверение предъявите?
— Конечно. Не люблю играть в прятки.
Человек с портфелем и плащом вышел из зала и остановился на перроне; в нескольких шагах от него стояли цыганка с красивым саквояжем в руках, рядом парень с девушкой, парень гладил по щеке девушку, девушка пыталась улыбнуться и мяла в руках платочек. Радио вещало: «На второй путь прибывает скорый, следующий до Праги… на второй путь прибывает…»
Станкович сказал:
— В такую жарищу — алкоголь. Я тоже не прочь выпить, но только под рождество. А может, он хочет напиться?
— Возможно, у него запой, — ответил Шимчик. — Кто его знает. У всех свои заботы. Слушайте-ка, оставьте Бауманна и подскочите к Бренчу. В кабинете Лазинского на столе лежит портфель. Мой портфель. Пускай Бренч достанет оттуда папку — в ней пакет с документацией и бумаги Голиана — и отдаст сравнить отпечатки пальцев. Во-первых, будут ли обнаружены одинаковые, во-вторых, есть ли на бумагах, что в пакете, отпечатки пальцев Голиана.
Парень поцеловал девушку, цыганка обогнала человека с портфелем и плащом — она влезла в вагон первая, парень — последний. За ним — проводник. Девушка опустила голову.
— Так, — сказал Лазинский, когда скорый ушел, — вот мы все и прошляпили.
— Что, что же это мы прошляпили? Объясните, пожалуйста. — Шимчик думал сейчас только о Бауманне.
— Я насчет Шнирке, товарищ капитан, о его фотографии и словесном портрете. Я смотрел на человека, который у вас прикуривал, и меня как током ударило… Мысль достаточно наивная, но ведь это мог быть и Шнирке, ведь подобных ординарных физиономий, как у этого, в нашей стране наберется по меньшей мере полмиллиона, и наш словесный портрет сидит как влитой на ком угодно. Наши ребята потеют, а господин Шнирке уходит у них из-под носа!
— А если этот Шнирке пойдет по адресам, известным Вондре и его молодцам?
— Адрес Голиана тоже был Шнирке знаком, — сказал Лазинский. — Мог быть по крайней мере…
— Конечно.
Шимчик чему-то усмехнулся и, сказав: «Пошли», отбросил сигарету. В ресторане (Бауманн не заметил, что они остановились перед его столом) тон капитана сразу стал официальным:
— Мы должны вам кое-что сообщить, товарищ Бауманн. Мы из госбезопасности, вот наши документы.
Ответом ему было движение руки перед закрытыми глазами, пальцы задрожали, так и не коснувшись рюмки…
— Инженер Голиан попал в аварию. Смерть наступила мгновенно.
Старик, вздрогнув, распрямился. Пальцы схватили рюмку. Он, часто моргая, смотрел на толстого капитана. Поднес рюмку ко рту, но Шимчик его придержал:
— Нет, нет, вам хватит!
— Да, — прошептал Бауманн и опять сгорбился: — Несколько часов назад мы… — Он умолк и отодвинул рюмку,
— Мы знаем, потому и пришли.
— Значит, директор вам все-таки сказал.
— Конечно, — вмешался Лазинский. — Куда вы поехали с завода вместе с Голианом?
— В общем-то никуда, только… Мне надо было поговорить с ним, я нашел его на телефонной станции, он не хотел… Мы ездили по породу, потом он меня высадил, сказал, что поговорим вечером или завтра… Теперь уже никогда…
— И слава богу, не так ли? — холодно спросил Шимчик.
Бауманн покачал головой и жалко улыбнулся. Он не понял, что капитан хотел этим сказать.
— Речь шла о вашем открытии?
— Да.
— Вчера он присвоил вашу формулу?
— Да.
— Это важная формула?
— Пустяк не станут красть, — пробормотал Бауманн.
— Вы хотели, чтобы он вернул вам этот листок или что у вас там было?
— Пожалуй, нет. Сперва хотел, а потом уже нет… — прозвучало приглушенно.
Капитан замолчал и только пристально смотрел на человека, сидящего перед ним. Тот не был пьян, глаза его оставались ясными и прозрачными, но взгляд их был как бы обращен в себя — Бауманн был далеко, в том краю, куда им входа не было. Лазинский понял это раньше, чем Шимчик.
— Вы себя плохо чувствуете? — спросил он.
— Нет, ничего… Последнее время мне постоянно плохо… Даже не в работе дело, поймите, я в ней видел, я искал… Это была навязчивая идея, я, словно мальчишка, сидел над мыльной водой и дул в соломинку, пузырики летели… но потом они стали лопаться и я… но… — Он глубоко вздохнул. — К его смерти это не имеет никакого отношения.
— Выпейте, — предложил Лазинский, — но только глоточек.
Ресторан был высоким, неуютным и грязным. В узких вазочках из дешевого стекла торчали крикливо-красные искусственные маки. На стенах висели виды Татр с озерами, под ними зеркала, в которых отражались лица немногочисленных посетителей и задик официантки. Пахло пивом, салом, капустной похлебкой и подгоревшим бараньим гуляшом.
— Спасибо, — ответил Бауманн и отхлебнул из рюмки. — Я хотел Голиану утром все объяснить, просил у него прощения за то, что ходил к Саге, а Сага наверняка… Ведь в его положении, с его прошлым и всем… Он ответил, что поздно. Я никогда не забуду, как он на меня посмотрел…
Бауманн выпрямился и повернулся к Лазинскому.
— У меня не было сил пойти обратно на работу, — прошептал он, — не хватило сил, я бродил по городу, а потом очутился здесь. У меня было плохое предчувствие, Дежо Голиан — истерик… И вот — катастрофа… Вы хотите меня арестовать?
— Ну что вы, — сказал Шимчик. — В котором часу вы расстались?
— Не имею представления, но, кажется, не поздно.
— Не поздно? Как вас понимать?
— Да так. Я не смотрел на часы, — покорно ответил Бауманн.
— Где вы расстались?
— Голиан живет в зеленом районе, кажется, где-то там.
— Недалеко от дома директора?
— Пожалуй, да. Кажется… Ага, припоминаю: он высадил меня на улице Красной Армии, недалеко от закусочной. Да, перед закусочной, а потом медленно поехал дальше.
— Медленно?
— Очень медленно.
— Куда?
— Не могу вам сказать, потому что он снова остановился возле бензоколонки и стал заправляться.
— Сколько он набрал бензина? Вы не знаете?
— Я был довольно далеко от колонки, — ответил инженер Бауманн.
Шимчик кивнул. Он был явно доволен.
— Спасибо, — сказал он. — Но вам лучше больше не пить. Вам следовало бы прилечь.
Старый инженер кивнул в знак согласия. Когда за Шимчиком закрывались стеклянные двери, он уже доставал деньги. Подносик с недопитым ромом стоял на противоположном конце длинного пустого стола, накрытого несвежей белой скатертью.
— Может быть, вы напрасно вспугнули его, — заметил Лазинский, — вдруг он замешан в этой катастрофе.
Шимчик молча посмотрел на него. Цирковой тигр прыгал сквозь огненное кольцо. Где-то гудел паровоз. Неподалеку стояли двое, они смеялись; Шимчик услышал обрывок анекдота.
Когда они вернулись, на столе у Шимчика лежало медицинское заключение о результатах вскрытия. Шимчик прочел его вслух и тут же отложил — несколько коротких профессиональных фраз ему ничего не говорили. Он попросил коллегу поторопить криминалистов. Лазинский набирал номер, а капитан разглядывал его небольшие розовые руки с коротко остриженными, ухоженными ногтями. В голосе Лазинского была заинтересованность человека, по уши ушедшего в работу. Шимчик подумал: действительно ли он настолько поглощен делом? Действительно ли он верит, что Шнирке сейчас в Чехословакии? Может быть, это я ошибаюсь, предполагая, что тревога ложная? Смерть Голиана и все, что ей предшествовало… что мне, собственно, об этом известно? Чему приписать безразличие инженера к открытке от бывшей жены? Только лишь исчезновению формулы и ссоре с Бауманном? Не скрывается ли за его поведением что-то совсем иное? Не спугнул ли его вчера Лазинский, договорившись о встрече? А может быть, прав Сага, полагая, что старик Бауманн интриговал против Голиана? Если это так и Голиан поэтому вернул ключ — что значат бумаги в его портфеле, институтский диплом и неотправленные три тысячи сестре? Неотправленные! Почему он собирался отправлять их почтой, ведь проще лично… Может быть, сегодняшний разговор с Бауманном в машине? Незадолго до этого Голиан разговаривал с Лазинским, вертел в руках коробочку, в которой после его смерти была обнаружена земля — он наверняка положил ее туда сам, после того, как ушел с завода, но почему он захватил эту коробочку с собой? Его нервозность, когда он незадолго перед смертью просил Бачову встретиться с ним? Что он хотел сказать ей, почему не сказал накануне вечером? Может быть, просто забыл, а если нет, то зачем к ней вернулся? Сплошные вопросы: все возможные ответы расплывчаты, лишены логики; он — капитан взглянул на Лазинского, — наверное, уже нашел какую-то взаимосвязь, хотя считает, что за всем этим стоит Шнирке. Или я ошибаюсь?