В комнате инженера на письменном столе горела красная свеча.
— Прошу прощения, — извинился капитан Шимчик, — но нам опять придется побеспокоить вас. Возможно, это не был несчастный случай…
Ее руки, вздрогнув, поднялись и снова беспомощно опустились. Шимчик и Лазинский уже прошли в комнату, а женщина все стояла в дверях.
— Не понимаю, — прошептала она так тихо, что произнесенное можно было понять лишь по движению губ.
— Увы, но это так. Мы можем сесть?
Женщина кивнула. Они сели. Анна осталась стоять.
— Садитесь, пожалуйста, — попросил ее Лазинский.
Казалось, она не слышит. Пальцы впились в ладони. Помолчав, она спросила:
— А что… если не авария?
Шимчик сказал:
— Еще не знаем, но, думаем, что вы поможете нам разобраться. Постараемся вас не задерживать долго. Она снова кивнула.
— Попытайтесь вспомнить вчерашний день. Припомните все, что вам говорил брат. Как он себя вел.
— Я уже… Я вам уже все сказала, он пришел, и я ему…
— Будьте любезны, погромче, — попросил Лазинский и посмотрел на магнитофон. Лента бежала с кассеты на кассету.
Женщина вздохнула, в ее покорности было что-то детское: совсем как девочка, ей говорят «сделай» — и она послушно исполняет.
— Я ему говорила, что пришла открытка от жены. Его это как будто не удивило, он только спросил, нет ли дома пива. Я ответила, что нету и что открытка у него на столе, мы в это время находились в кухне. Брат сказал, не бойся — кажется, он спрашивал, не боюсь ли я, и я призналась, что да, действительно боюсь. Ее, невестки, — вы должны понять меня. Тогда Дежо улыбнулся и сказал, что до Вериного возвращения еще много воды утечет, я крикнула, что он бесчувственный. Он погладил меня по плечу и сказал, что идет на почту дать телеграмму, а если кто-нибудь зайдет и спросит его — ответить, что нету, мол, дома…
— Спросит? Он не упоминал, кто может его искать?
— Нет. Но до этого разговора интересовался, не спрашивал ли его кто-нибудь. Я сказала, что нет, по крайней мере после того, как вернулась с работы. Прошло всего полчаса.
— За это время никто не заходил и никто не звонил?
— Нет, и позже никто не звонил, и я была этим обстоятельством очень довольна. Дежо сказал, чтоб я к телефону не подходила.
Шимчик, насторожившись, спросил, случалось ли такое и прежде, чтоб Голиан не велел ей подходить к телефону.
— Нет, вчера в первый раз.
— Он объяснил вам причину?
— Нет.
— Он часто ходил на почту?
— Самое большее раз в неделю — за спортлото, а иногда еще реже, иногда билеты опускала я. И писем последнее время не отправлял, такого я не припомню, чтобы он писал какие-нибудь письма. Может быть, на работе — но этого я не знаю.
— А сам он письма получал?
— Пожалуй, нет, не от кого получать. Вернулся он по собственному желанию, но его отъезд был как клеймо, многие знакомые стали делать вид, что никогда с ним ничего общего не имели, не отвечали на его письма, боялись… Это было уже давно, — вздохнула она. — Потом он понял, перестал о себе напоминать…
— Куда он раньше клал корреспонденцию?
— Сюда, в стол, кажется, во второй ящик справа. Но потом все сжег, даже старые письма жены. Не любил воспоминаний, а она — она ему постоянно припоминала все, что было когда-то… Однажды он сказал, что уже переплыл реку, ту, которую можно переплыть лишь раз, что он — пловец, познавший оба берега.
— Это связано с его женой?
— Думаю, что… — Она колебалась. — Думаю, что нет, ему было очень плохо в Мюнхене. Брат мне никогда не рассказывал подробно, но я поняла, что он хочет все забыть…
Она вытерла глаза и, умолкнув, села на диванчик. Села робко, в уголок, и Шимчик понял: на этом диванчике спал Голиан. Капитан собрался спросить о Мюнхене, но Лазинский опередил его, попросив рассказать подробнее о годах эмиграции.
— Я уже говорила вам, — ответила женщина устало. — Он почти ничего не рассказывал.
— И о жене тоже?
— Нет, о жене иногда упоминал. Последний раз о том, как они разошлись, жаловался, что те несчастные несколько марок пособия, что им давали, Вера тратила на косметику, и он однажды, не выдержав, хлопнул дверью и ушел. Сегодня утром вдруг вспомнил и рассказал. Я принесла ему завтрак, но он не захотел есть.
— Как вы думаете, почему он вдруг вспомнил о ней?
— Сегодня? Не знаю, наверное, я слишком долго смотрела на открытку, лежащую на столе. Вот он и сказал, что Вера наверняка не вернется… Что, если б хотела, могла вернуться с ним вместе, но побоялась, потому что некий… погодите, вспомню, некий Баранок, или какая-то похожая фамилия, вербовал ее…
Шимчик посмотрел на Лазинского; тот сделал вид, что это имя ничего ему не говорит, а потом спросил:
— Какой Баранок? Кто это?
— Один из них, из тех, кто моего брата в Мюнхене… И еще сказал, что этот Баранок как бульдог: вцепится в человека — не оторвать.
— Не оторвать? — Лазинский насторожился. — Он сказал «вцепится» или «вцепился»?
— Нет, «вцепится».
— Вы хорошо помните?
— Да, — твердо сказала Голианова. — Я сегодняшний день буду помнить до самой смерти. Я… Я осталась совсем одна. Это тяжелее, чем когда Дежо был… Ведь та река, за которой он сейчас… Скажите, его убили?
— Почему вы думаете, что его убили?
— Вы сказали, что это не авария.
— Не совсем так, — уточнил Лазинский. — Возможно, что не авария…
Анна Голианова опустила голову, и Шимчик вспомнил свой прошлый визит, рыдания, слышные за дверью. «Когда мы уходили, она была не такой бледной, хотя, может быть, черное платье бледнит…»
— Еще несколько вопросов, — словно извинился он.
Женщина кивнула. В саду гомонили воробьи.
— Ваш брат был верующим?
Она как будто не слышала вопроса, он повторил.
— Когда-то, когда был мальчишкой, юношей. Позже нет.
— Католик?
— Лютеранин. Наш дед был фараром [13].
— А вы верующая? — Капитан взглянул на картины. Она перехватила его взгляд.
— Нет, они уже висели здесь, когда мы переехали. До этого мы жили в подвальном помещении на Кошицкой улице, из этой квартиры хозяева уезжали, Дежо вовремя узнал, и нам удалось получить ее… Тогда у нас еще не было никакой мебели, лишь этот диванчик… Он был доволен, что хоть на стенах что-то висит. А потом так все и осталось.
Она встала, увидев, как поднялся капитан Шимчик, вслед за ним медленно сдвинулся с места и Лазинский. Он попросил:
— Вы позволите осмотреть квартиру?
Женщина явно ждала этого вопроса и безучастно наблюдала, как чужие люди ворошат бумаги в письменном столе ее брата: там были книги, учебники, два густо исписанных блокнота, документы в деревянной шкатулке — результаты удачных технических опытов, паспорт, ордер на квартиру за подписью Саги; в нижних ящиках — чистая бумага, коробка неочиненных цветных карандашей, почти полная подшивка «Технической газеты», в большом конверте — воскресная «Праца» и венская «Фольксштимме», обе от первых чисел мая. Венскую газету Шимчик смотреть не стал: его знание немецкого оставляло желать много лучшего; внимание капитана привлекло объявление в «Праце»: «Требуется инженер-химик с многолетней практикой… Оплата по соглашению. Предложения посылать…»
Он взял газету, поднял голову и снова увидел картины на библейские сюжеты, и снова Иисус, сидящий на скале.
Теперь, когда Голианова стояла спиной к окну, глаза уже не казались такими красными, пальцы не вонзались в ладони. «Облегчение»? — промелькнуло в голове, а если облегчение, то почему? Лазинский, закрывающий ящики письменного стола, вдруг сказал:
— Вы упоминали о корреспонденции, но здесь ничего нет.
Женщина ответила, что еще недавно во втором ящике лежал пакет.
— Какой пакет?
— Белый; конверт с каким-то письмом.
— Наш конверт?
Она не поняла вопроса.
— С нашей, чехословацкой, почтовой маркой? — уточнил Шимчик.
— Конечно.
— Вы не помните, от какого числа?