— Почему же?
— Это были, собственно, доводы чисто эмоциональные: у Бауманна во время войны погибла вся семья, а Голиан от нас бежал в Германию…
— Но позже Бауманн с Голианом сработались? Как это объяснить?
— Трудно сказать. Голиан о его антипатии не знал. Что касается Бауманна, тут, видно, сыграла роль его объективность, он ценит способных, знающих свое дело людей.
— Что, Бауманн крепко выпивает? — Лазинский вспомнил, встречу в привокзальном ресторане, отвратительный запах пригоревшего гуляша, пыльные искусственные цветы в пятикроновых вазах.
— Говорят. Но я сомневаюсь, не станет он на свои пить. Скуп, как черт. Скорее всего, сплетни.
— А что там у него было с кооперативной квартирой? Отказался?
— Да. — Сага ухмыльнулся. — Сказал, что у него денег нет и если завод хочет, то может за него выплатить пай. Тогда он с удовольствием в эту квартиру въедет.
Лазинский улыбнулся. Очень кстати, что разговор зашел о квартирах. «Еще несколько вопросов, — подумал он, — и я смогу уйти, еще застану Шимчика за беседой с Прагой», — и он перешел к Голиану:
— А ему вы не предлагали кооперативную квартиру?
— Не помню, — поперхнулся директор. — Возможно. Надо выяснить, но весьма вероятно, что нет.
— Почему же? Он тогда уже занимал эту?
— Нет, это было раньше. Сюда, к нам, он переехал много позднее.
— И в самом деле без вашего содействия?
— Я уже Шимчику говорил, — нервно отрезал Сага. — Со стороны нашего предприятия это была помощь чисто формальная. Он сам нашел эту квартиру, сам договорился, горсовет разрешил обмен — если не ошибаюсь, это был обмен. Да, — продолжал он, помолчав, — вспоминаю, обмен.
Он нагнулся и зажег сигарету. Выпустил дым и отбросил спичку, она упала на самый край пепельницы. «Еще полсантиметра, — подумал Лазинский, — и спичка оказалась бы на столе, даже не на столе, а на вязаной чистенькой салфеточке, я такие не выношу, я вообще не выношу скатерки, салфеточки и подобную муру. Здесь всего полно, на стенах — грамоты, самая большая с Орденом Труда и подписью Запотоцкого, под ней — черный сервант с четырьмя статуэтками: шахтер, леопард, нагая девушка с собачкой, на мраморной подставке — бронзовый трактор. И каждая — на овальной салфеточке!»
— Обмен? — переспросил капитан. — Не на сестрину же подвальную дыру!
— Обмен чисто формальный, — уточнил директор. — Люди между собой договариваются, один переедет, а другой уедет совсем. Бывший владелец вышел на пенсию и отправился к родным в Чехию.
— Как его фамилия? Не помните?
Сага как будто колебался.
— Почему же? Помню. Ульрих, преподавал в ФЗУ математику и еще два предмета, только не припомню, какие. Он здесь жил еще во время войны. Потом уехал в Пльзень к дочери, но ненадолго. Вскоре удрал.
— Куда?
— Почем я знаю? Мне самому недавно секретарь райкома сказал. Куда — не говорил, а я не спрашивал. Да ведь вам-то должно быть известно.
Лазинский не знал, но сделал вид, будто припоминает, и протянул:
— Да, да, поехал в туристическую и остался, так?
— Вроде бы так. Не помню, в прошлом году или позапрошлом. Круиз. Кажется, в Египет.
— А в каком порту остался, не помните?
Директор покачал головой. Вид у него был заискивающий и испуганный, как днем, когда он остановил их у ворот и рассказал о Вене. Но сильное беспокойство в начале рассказа постепенно исчезало.
И Лазинскому вдруг пришло в голову: «Даже если моя версия неверна, то у тебя-то рыльце в пушку, не иначе, знаешь все, трусишь и хочешь обелить Голиана, чтобы тем самым очистить себя. Но сидишь ты словно на иголках, что-то чуешь и потому исповедуешься. Не хочу тебя подозревать, но что-то мне подсказывает, что и ты из этой же бражки». Он взглянул на магнитофон и спросил:
— Вам ничего не говорит фамилия Донат?
Сага замер. В углу за спиной Лазинского тикали часы-башенка. Сага посмотрел на них и шепотом ответил:
— Да, припоминаю…
— Вы только сейчас вспомнили?
— Да, только сейчас. Это те самые Донаты, с Авиона.
Лазинский поднялся.
— Вы откуда, товарищ директор?
— Вы имеете в виду — родом?
— Да.
— С Рожнявы, — ответил Сага.
В окнах комнаты Голиана шторы были опущены. В щели между краем шторы и оконной рамой блестел свет. Лазинский с минуту наблюдал, потом достал леденец и двинулся к выходу. У калитки он оглянулся: Сага стоял в проеме балконных дверей, широкоплечий, неподвижный, будто стена.
Всюду царила тишина, даже кошки примолкли. Глиняный гномик на клумбе, роза и шелковица, перед ней скамейка. «Тут, вероятно, любил сидеть Голиан», — подумал Лазинский и зашагал прочь. На улице он прибавил шагу и почти вбежал в ближайший отель. Телефонная будка была свободна. Он опустил монету и услышал спокойный голос Шимчика: «Я слушаю. А-а, это вы? Ну, что там у вас? — И когда Лазинский закончил, так же спокойно продолжал: — Конечно, я дождусь вас. Значит, Ульрих удрал, а Сага из Рожнявы. — Он засмеялся. — Если хотите, можете там оставаться».
Лазинский повесил трубку. Дорога назад, на Боттову улицу, отняла добрых пять минут, еще пять он ждал. Станкович взял у него портфель с магнитофоном и дал револьвер. Лазинский засунул его в карман. Оставшись один, он направился к коттеджу, в котором жил Сага.
11
Бауманн все наливал и наливал.
— Не надо, — отказывался инженер Сикора, — умоляю, это совершенно ни к чему.
Они сидели в комнате Бауманна; директор Сага Лазинскому не лгал — это и вправду было довольно запущенное жилье. Расшатанный овальный стол из темного дерева и три скрипучих стула. Постель, прикрытая давно нестираным розовым покрывалом. Серый радиатор отопления, на котором сушились носки. Шкаф с испорченным замком. Металлический таз в стояке, рядом кувшин с чистой и ведро с грязной водой. Большой кухонный стол, застеленный клеенкой, на нем бумаги, пробирки, тигель, книги, книги и снова книги на комоде; комод низкий, но вместе с книгами, наваленными на него, достигает высоты человеческого роста. Нагромождено, все заставлено.
— Нет, выпьем, — упорствовал Бауманн. — Очень прошу вас, мне необходимо выпить. Наверное, потому, что я так редко пью. Трезвенники дураки, я это знаю, и я, дурак, не пью. Почему — неизвестно. Не пить — большая глупость, особенно по ночам, — твердил он и все доливал и доливал Сикоре и себе.
Молодой человек перестал возражать, они чокнулись. Выпили, и Сикора сказал:
— Ну а теперь, пожалуй, хватит.
— Ночь, -пробормотал Бауманн и повторил: — Ночь!
Ночь опустилась на город и пробралась в комнату, матовая лампочка освещала лишь расшатанный овальный стол, лица оставались в темноте, лица обволакивал сумрак, искажал выпитый алкоголь. Они пили дешевый ром, литровая бутылка была уже наполовину пуста. Пили, разговаривали, глаза поблескивали в полумраке.
— Помянем человека… — сказал Бауманн. — Помянем человека, в смерти которого я повинен. Хорошего человека, коллеги. Можно сказать друга, мы были друзьями когда-то, теперь уже нет…
Он взглядывал на Сикору каждый раз, как произносил свой «тост», словно ожидая ответа. И дождался. Сикора ответил:
— Ерунда. На что он мог клюнуть? — Он захохотал. — Вы — и вдруг на кого-то стучать, как он мог поверить?
— Но я действительно на него донес. Не сам, через Сагу… а ведь Голиан даже участия в опытах не принимал, он не знал… Мы столько лет с ним об этом не говорили, только позавчера…
— Столько лет, — опять захохотал Сикора. — Ах, оставьте, тогда чего же он прибежал к Стеглику и переживал насчет Государственной премии? Откуда ему знать, если он не крал формулы? От Милана и от меня — кукиш, а Токарова, дура, ни о чем понятия не имеет. Хотя давно могла разобраться, что это открытие — переворот в науке, техническая революция!
— Будет переворотом, — согласился Бауманн, — но только когда закончу. С небольшой оговоркой: если вообще оно когда-нибудь появится на свет.