— Бросьте, бросьте, вы уже с ним достаточно возитесь.
— Только потому, что металлическая пластинка привела в восторг Стеглика? Удачный опыт — это лишь фрагмент, небольшая часть…
— Дело не в пластинке, дело в… — Сикора поднял колени, стул качнулся назад и оперся о кухонный стол. — У вас завершена серия, все готово. К черту pro futuro [14], все уже существует сегодня, сейчас. Вы просто это скрываете, не хотите обнародовать, потому что вам нужно изображать траур!
— Выпьем, — усмехнулся Бауманн ласково и налил оба бокала. Сикоре побольше, себе — меньше.
— За милую! — взял Сикора бокал. — А ведь эта смерть — вам на руку, чтоб еще несколько дней строить из себя убитого горем. Любоваться своим раскаянием. Самому от себя скрывать свою алчную душу!
— Выпьем, — снова сказал Бауманн и пригубил.
— Хватит, я уж и так хорош!
— Пейте.
Стул снова опустился на все четыре ножки. Сикора не видел лица человека, что сидел напротив, а оно было внимательным и сосредоточенным, из-под прикрытых век поглядывали трезвые, проницательные глаза.
— Еще, — сказал Бауманн и долил ему. — Пусть будет по-вашему, за милую. Если вы считаете, что его смерть мне мила.
— Но ведь так оно и есть!
— Почему!
— Откуда мне знать, но так оно и есть. Вы ведь гробовщик… Мне-то наплевать, а вот вы, вы сидите, совсем как на похоронах.
Сикора выпил. Голова его бессильно повисла, он побледнел.
— Мне пора…
— Домой?
— Конечно, прошу вас…
— Разумеется, разумеется, — согласился Бауманн и встал. — Я провожу вас, хотя бы немного пройдусь…
Они вместе дошли до угла; через маленькую пустынную площадь Сикора потащился один. Бауманн долго смотрел ему вслед, потом вошел в ресторанчик.
— Минеральной воды, — попросил он у стойки. — А телефон у вас где?
— Вы? — удивился директор Сага, внимательно выслушал его и спросил, где он находится, откуда звонит.
— Из ресторана за углом. Вы пришлете ко мне того товарища из органов?
— Если он захочет и не будет занят.
— Мне подождать его здесь, в ресторане?
— Нет, — ответил директор. — Ждите дома. Говорите адрес. Оставьте на лестнице свет и не запирайте парадное. Если не сейчас, то утром он, вероятно, придет.
Шимчик пришел минут через тридцать пять. Вместе с ним явился человек в штатском, щуплый, молчаливый, с прыщеватым лицом.
Выяснив, кто из какого бокала пил, он завернул оба и спросил, кто наливал из бутылки.
— Я, — сказал Бауманн.
— Только вы?
— Ром был мой. Я и угощал. Кроме того, после нескольких рюмок Сикора уже начал отказываться.
Щуплый, завернув и бутылку, ушел, что-то пробормотав в дверях, вероятно, «спокойной ночи».
— Сикора пьет? — интересовался капитан. — Я имею в виду, часто или раз в год, на турецкую пасху?
— Вероятно, выпивает, если не в городе, то на даче. У Стеглика есть в горах халупка, они ездят туда каждое воскресенье. И Голиан туда ездил, нет, не с молодежью, с дамой, не часто, пять-шесть раз в год. Может быть, тоже с вином, но точно не знаю.
Он широко улыбался и походил на доброжелательного, мудрого дедушку. Словно и не было вовсе встречи в привокзальном ресторане.
— А вы пьете? — неожиданно резко спросил Шимчик, Бауманн сразу стал серьезным.
— Я? Нет, изредка и мало.
— Сегодня вы пили меньше, чем инженер Сикора? '
— Не сказал бы, но я плотно поужинал, ел сардины в масле… Я вернулся около четырех и тут же прилег, хотел уснуть, но не удалось. Вечером не мог оставаться дома, что-то гнало меня, сначала зашел в кафе, но там не было никого из общих знакомых… с Голианом. Он у меня все время стоит перед глазами. Мне необходимо было побыть с кем-нибудь, кто хотя бы немного знал Голиана. У Сикоры есть дома телефон, и живет он неподалеку, я ему позвонил, купил рому. Мы сидели и разговаривали, и тут меня осенило… мне еще вчера пришло в голову… правильно ли я заявил Саге, что формулу списал Голиан? Ведь документации вчера в сейфе не было, а утром я довольно долго пробыл в лаборатории D, собирался на минутку и потому не запер дверей… И вот меня осенило: ведь там мог побывать кто угодно, каждый, кому известно о проводимых исследованиях. Короче говоря — это был Сикора. Я никогда бы такого не подумал, но он сам мне сказал. Конечно, не прямо, но достаточно ясно.
Его руки лежали на столе, на них падал равнодушный тусклый свет. Лицо скрывала тень. Лицо капитана тоже. Всего какой-нибудь час назад, на этом же самом стуле молодой человек с наивной мальчишеской физиономией и заплетающимся языком отказывался пить.
— Как он сказал? — Шимчик заметил, что Бауманн прикрыл глаза.
— Работа готова, но лишь теоретически, контрольные тесты еще далеки от завершения. Мои помощники этого знать не могли. И менее всех знал Сикора, помогал мне больше Стеглик. Вчера утром я дал ему материалы для первого опыта предпоследней серии. Из предыдущих тестов он не мог определить, что речь идет о серии, при всей своей профессиональной подготовленности он должен был считать, что это непрерывное подведение итогов проделанного, а не начало очень длительного и сложного обобщения. Выводы имеются пока лишь в виде формул, и то частично. Не зная их, никто из этих молокососов не мог бы догадаться, что речь идет о серии. Но Сикора об этом знал, более того, сказал, что она у меня уже готова.
— Он был пьян, когда говорил вам это?
— Да, и основательно. На мои вопросы, предшествующие разговору о серии, он мне просто не отвечал, все время выкручивался. И это меня насторожило, я решил во что бы то ни стало выведать. Я рад, что мне это удалось.
— Вы рады, что Сикора случайно проболтался?
— Конечно.
— Из-за погибшего?
— Да. Живой плагиатор имеет возможность исправиться, у мертвого…
Он не закончил. Капитан думал: «Не может или не хочет?»
— Вы отождествляете исправление с наказанием?
— Если наказание неизбежно… тогда — да.
— Вы думаете — неизбежно? Скажите, меня очень интересует ваше мнение.
— Для этого существует закон. — Бауманн говорил тихо, не повышая голоса.
— Естественно. — Шимчик кивнул и долго молчал, поглядывая на стол и на руки инженера: это были спокойные руки с мягкими пальцами. Наконец капитан предложил: — Поговорим? Если вы, конечно, не устали. Я — нет.
— Еще только половина десятого, я ложусь часов в двенадцать. А сегодня мне и вовсе не уснуть.
— Отлично, мне, пожалуй, тоже. Закурим.
Бауманн достал сигарету с фильтром.
— Расскажите мне о своих опытах. Днем вы дали мне понять, что зашли в тупик или что-то в этом роде.
— Похоже, что так, — ответил инженер. — Иногда я сам себя не понимаю, поддаюсь настроениям… Иногда я работаю ради результатов, иногда ради самой работы, чтоб забыться, забыть свой возраст, одиночество. Одни гуляют, другие играют на скрипке, третьи… Мне шестьдесят четыре, дает себя знать склероз, хочу отдалить его. Это достигается лишь работой.
— Чего вы хотите добиться?
— Лично? — Бауманн отшвырнул спичку. — Я уже говорил.
— Не лично, в химии…
— Я считаю силиконы одним из величайших научных открытий века. Берете хрупкую вещь, пропитываете, и она словно меняет свою сущность. Становится не хрупкой, а прочной. Такое вмешательство в структуру материи — в этом что-то есть… Человек начинает ощущать, что он управляет природой. Это не пустая фраза, хотя мои слова прозвучали выспренне.
— Такое открытие имеет значение, например, для промышленности?
Капитан повторял утреннее объяснение Саги.
— Безусловно, и значение огромное. Точнее, должно иметь. Я говорю о моей работе. Но я был очень зависим, исходил из западногерманских и японских исследований, и такая рабская зависимость, скорее всего, мне отомстит. У меня имеется целый ряд ссылок. Даже если мы достигнем удешевления процесса — поймите, заграницу заинтересует не сам патент на бумаге, но и готовая продукция. Большие концерны добьются внедрения его в производство довольно легко, ну а наши капиталовложения… Короче — необходимо все взвесить. Вопросы рентабельности и многое иное.
Он поднял указательный палец и засмеялся глухим, горьким смехом разочарованного человека.