— Доложите, — попросил капитан. — Похоже, что гибель Голиана скорее в вашей компетенции, чем в нашей. Но это еще надо выяснить. А пока — спасибо.
Ему хотелось побыть одному. После разговора с Бауманном он понял, что эта бессонная ночь была одной из самых трудных в его жизни. Он размышлял о жестокости: может ли ненависть прятаться за любовью, за добротой лица? Что произошло? Предательство, более того, косвенное соучастие в убийстве? Или это лишь несчастное стечение обстоятельств? «Черт побери, вчера у Бауманна меня как обухом по голове ударило — сначала старик донес на Голиана, потом через Сагу же — на Сикору. Потом скорбел о смерти одного и спаивал другого — я от возмущения накричал на него… Сага не ошибся: деньги — единственное, что его интересует… А если я ошибаюсь, утверждая, что его документация, лежавшая в сейфе, липа и камуфляж? Это мое мнение, доказательств у меня нет».
Братислава позвонила в половине девятого. Шимчик долго слушал, потом сказал:
— Отлично, товарищ старший лейтенант, потерпите еще немного, я сейчас повторю, что вы мне доложили, а вы проверьте, все ли я запомнил: «Михаляны из Карлтона вызывала Далма Штаглова. Донат клянется, что ему она была представлена как Верона. Это тридцатитрехлетняя блондинка. Телефонистка ее узнала. Штаглова утверждает, что звонила в Михаляны из-за последнего взноса за «трабант». Голиан должен был его сделать еще в прошлом месяце. Она посылала письменное уведомление, но не получила ответа. Позавчера хотела звонить, но почувствовала себя плохо, отложила звонок на вчерашний день. Она знает, что утром у Голиана никого нет дома, на завод звонить не хотела, потому звонила к Бачовой. Ее удивило, что Голиан находится там, она лишь хотела передать ему все через Бачову. Голиан обещал выслать деньги телеграфом. Денег не выслал. Вот и все, что Штагловой известно. Она работает в Чедоке [15], несколько раз побывала с туристами в Вене, почему из нее вдруг сделали Верону, она не знает, Голиану и Донату она известна под именем Далма. Доната встречала всего несколько раз. Около года назад их познакомил Голиан. Теперь давайте дальше: Донат с женой вчера вечером действительно были в кино, потом отправились в ресторан, вернулись во втором часу ночи. Они отрицают какое бы то ни было родство с бывшей женой инженера Голиана; ни ее сестры, ни племянницы не знают, никогда не получали посылок из Австрии, о Саге слышат впервые от вас… Допрос продолжается…» Сообщение Саги будет проверено, подумайте насчет обыска, особенно у Штагловой… Конец.
Он положил телефонную трубку и протер глаза. Потом позвонил жене.
— Да, — сказала она. — Владя сидит и занимается, встал в пять, с половины шестого возится с тетрадями…
— Это происходило здесь. — Инженер Стеглик показал на прибор, который Лазинский видел впервые: стрелки, циферблат, несколько разноцветных кнопок, ручки. — Некоторое время с нами была лаборантка Токарова, она спросила Голиана, за что он ненавидит инженера Бауманна. Я разозлился, выпроводил ее, хотелось поговорить с Голианом наедине, понимаете, он нас вроде бы игнорировал, заглянет раза два в неделю и все, но вдруг, как только опыты достигли определенной стадии, он начал проявлять большой интерес, спрашивать, подтверждают ли тесты теорию, иногда нас высмеивал, иногда становился серьезным, как, например, позавчера, когда рассматривал металлическую пластинку…
— Это мы уже записывали, — предупредил Лазинский и показал на магнитофон. — Он сказал вам, что открытие Бауманна — ворованное, потом говорил про американцев и Государственную премию и признался, что иногда за вами, как бы это сказать, ну, наблюдает, что ли.
Молодой инженер с нездоровым желтым лицом кивнул в знак согласия и продолжал:
— Он сидел вот здесь, на этом месте, потом встал, походил по лаборатории и, остановившись у окна — хотя, быть может, это пустяк, не знаю, стоит ли об этом говорить, — вдруг попросил у меня ключ.
— Какой ключ? От чего?
— От дачи, у меня домик под Грюном. Я сказал, что ключ у Сикоры. И что, пожалуйста, пусть возьмет. Мне показалось, что у него словно камень упал с сердца. Понимаете, он как-то странно выглядел, как будто… Перед тем как попросить ключ, он безо всякой причины начал вдруг хохотать…
— Хотите сказать это? — Лазинский выразительно повертел пальцем у виска.
— Почти, товарищ капитан. Вдруг ни с того ни с сего захохотал. Стоял у окна, смотрел…
— И начал хохотать?
— Да, но это не был веселый смех, скорее…
— Договаривайте, договаривайте, — подбодрил его Лазинский.
Инженер продолжал:
— Он был будто в состоянии шока, так, словно вдруг увидел, ну, привидение, что ли.
— Привидение? А где стояли вы?
— Здесь. Или нет, вот тут.
— Вы тоже посмотрели в окно? И что же там?
— Ничего, товарищ капитан. Тополя, солнышко, вахтер торчит у проходной, а на скамейке, около той палатки, сидит какой-то тип.
Лазинский выглянул из окна. Площадка перед воротами завода была пуста, далеко на горизонте спокойно синели горы, высоко в небе парила птица, где-то за спиной жужжали приборы; этот звук резко контрастировал с картиной солнечного утра, словно по свежей зеленой траве пробегала мрачная, ломаная тень.
— Какой тип? — спросил Лазинский напряженно. — Опишите.
— Ну… как вам сказать… какой-то парень.
— Какой?
— Обыкновенный. Плащ, портфель, а может, сумка.
— Молодой?
— Не разглядел. Вроде… молодой, не старый, это определенно.
Магнитофонная лента бежала с кассеты на кассету, жужжанье приборов заглушало звук.
— Значит, вы его не разглядели? Ничего подробней сказать не можете?
— Не могу, товарищ капитан. Меня интересовал инженер Голиан.
— Вы уверены, что Голиан заметил этого человека?
— По-моему, да. Именно тогда он расхохотался.
— Понятно, — протянул Лазинский. — И тут же попросил у вас ключ.
— Да. От дачи. — Стеглик увидел довольную улыбку на лице собеседника. Магнитофон остановился.
Инженер Сикора подтвердил, что дал Голиану ключ от дачи. Сначала у него было два ключа, но потом один куда-то запропастился и его не нашли.
— Это было в апреле, — посетовал он, — теперь у меня нет ни одного.
После выпивки у него невыносимо трещала голова. За те сорок пять минут, что Бренч допрашивал его, Сикора дважды принимал таблетки, боль не проходила, сумрак кабинета Саги, где они сидели, утомлял глаза, молоденький лейтенант впился в него как клещ. Сикора не понимал, чего он хочет, и невольно вздохнул с облегчением, когда в кабинет вошли Стеглик и Лазинский.
— Голиан не говорил вам, зачем едет на дачу?
— Мне — нет, может быть, Стеглику.
— И мне тоже не говорил, — сказал Стеглик.
Лазинский продолжал:
— Вчера утром вы его видели? Говорили с ним?
— Нет.
— А вы?
— Нет, — ответил Сикора.
— Спасибо, — отпустил их Лазинский.
Он подождал, пока за ними закроется дверь, и, попросив Бренча немедленно связаться по телефону с Шимчиком, быстро зашагал к вахтеру. Через десять минут он увидел голубую «победу» и рядом с водителем очень бледное лицо капитана. На широкую победоносную улыбку Лазинского Шимчик не отреагировал.
Когда пришло сообщение о даче, Шимчик был на совещании. Извинившись, он вышел и поспешно позвонил Гаверле. Едва «победа» затормозила у ворот завода, подбежали Стеглик и Бренч, все расселись по машинам, Лазинский и Шимчик в одну, Бренч со Стегликом в другую.
В голубой «победе» царило молчание, которое наконец нарушил Шимчик:
— Ну, довольно триумфов, Бренч ничего не напутал? Давайте, докладывайте!
— Я разговаривал с вахтером. Этот человек подходил к нему позавчера днем: Шнирке, собственной персоной.
— Грассирует?
— Нет, но сходство с фотографиями большое. Лет тридцати пяти, среднего роста, невыразительная, моложавая физиономия. Шатен, глаза карие. Портфель, плащ. Часа два просидел на скамейке и смотрел на ворота. Вахтеру сказал, что у него свидание с Боженой, фамилии не знает. По его поведению можно судить, что Голиана он не ждал, просто хотел, чтоб инженер его увидел. Так оно и получилось, Стеглик при этом случайно присутствовал, говорил, что с Голианом произошло нечто вроде шока, после чего он попросил ключ от дачи, но ключ был у Сикоры. Инженер пошел к Сикоре и ключ взял. Вчера утром он ключа не вернул, не мог, Шнирке еще оставался на даче… Вот и все. Стеглик лишь подтверждает то, что вчера утром вам говорил Сага. Извините, теперь-то вы верите?