— А «Краковская десятка» ждет. Я, естественно, предпочитаю «Саксонию». В Польше «Десятка» -определенно раритет. Такой экземпляр можно искать целое столетие. Марка — на части конверта, имеет четыре гарантийных удостоверения, тщательно исследована.
— Любопытно, кто же у вас взял варшавские блоки и как этого… вашего Посла фамилия? Где он живет? Вы запомнили его фамилию и адрес, господин Канинхен?
— Что? Затратить более тысячи марок и не помнить? — возмутился он. — Это доктор Кригер! Почтовый ящик 14, Варшава, 41. Да, доктор А. Кригер!
При этом сообщении я врезался плечом в фонарный столб. Мы только что прошли мимо почты.
— Прошу извинить, господин Канинхен, но я вспомнил, что должен послать домой телеграмму, — проговорил я не своим голосом. — Мы, кажется, прошли почту?
— Да, — ответил он, — из «Золотого корабля» человеку до всего близко. Давайте вернемся, а потом уже прямо пойдем к Винценцу — Он весело рассмеялся. — Посылайте телеграмму!
Зал Главного почтамта Мейсена был в эту пору пуст. Только в одном окошке принимали телеграммы. Я взял бланк и, когда Канинхен отошел в сторону, написал вверху адрес моего отдела в управлении. Ниже следовала единственная фраза:
«Посол — доктор Александр Кригер».
ГЛАВА 10
Мы снова вышли на мокрую от дождя Постштрассе.
— Вы бывали когда-нибудь в Мейсене? — спросил Канинхен, пытаясь идти со мной нога в ногу.
— Нет, не бывал.
— Паршивый город. Одни любители фарфора, любители… черепков! И долго, коллега, вы здесь задержитесь?
— Мне нужно уехать завтра утром.
— Ну, тогда к Винценцу пойдем кружным путем, чтобы осмотреть город, — решил Канинхен. — В марках и в архитектуре я разбираюсь. — Он выпятил грудь и с миной знатока начал объяснять: — Обратите внимание, отсюда город поднимается в гору, до самого замка. Каким бы путем мы ни пошли, мы обязательно выйдем на большую Рыночную площадь. Пойдемте сюда. — Он стал бодро взбираться по крутой улочке.
Все напоминало памятную ночь в Эрфурте, только после дождя все казалось свежим и таинственным.
Двухэтажные домики тянулись по обеим сторонам узкой улочки, а из крошечных двориков открывался вид на крыши ниже расположенной части старого города. Черепичные прямоугольники крыш с торчащими — самых разнообразных форм — печными трубами блестели после дождя. Справа и слева вонзались в небо шпили кирх. Едва видимый в тумане замок надвигался на нас, тянулись кверху два острых шпиля на башнях собора, стоящего на холме у замка.
— Туда можно попасть только днем. Вечером не пускают. А днем? Хо-хо! Вы могли бы увидеть все в радиусе десяти — пятнадцати километров, — пыхтел Канинхен. — И Эльба оттуда выглядит иначе, и виноградники, и все, что находится по ту сторону реки. А теперь… тихо! Остановитесь. Мы специально ради этого и пришли!
Мы остановились у дома, из окна которого падал свет. Канинхен взглянул на циферблат своих часов и крепко сжал мою руку.
Мы находились на уровне галереи, опоясывающей у самой вершины знаменитую башню мейсенского собора святой Афры. Казалось, нас отделяло от него лишь несколько шагов, хотя у наших ног зияла пропасть глубиной в три-четыре этажа. Зазвучали сначала одиночные, а затем постепенно переходящие в слитную мелодию звуки фарфоровых колоколов. Звуки неслись и кружились над крышами уснувшего города, как стаи порхающих птиц, оседали на холмах, где днем я видел виноградники, плыли к черной, покрытой туманом Эльбе и где-то там вместе с шумом волн сливались в незабываемую симфонию.
— Это единственные в мире часы с фарфоровыми колоколами, — объяснял Канинхен. — Днем не слышно так хорошо, как сейчас. А все то, что вы увидели по дороге, разве забудется?
За поворотом, в нескольких метрах от нас, радугой вспыхнули цветные стекла средневекового домика с высокой крышей. На домике виднелось гнездо, и там под дождем стоял на одной ноге аист. Из дверей, ведущих на террасу, плыл аппетитный запах. А когда стихал ветер, даже слышалось шипение жарившейся рыбы.
— Читайте, дорогой коллега! — воскликнул Канинхен, в глазах которого зажглись веселые огоньки.
Между первым и вторым этажами я увидел нарисованную готическими буквами вывеску «Wincenz Richter».
Минуту спустя мы переступили порог мейсенского винного погребка Рихтера.
Господин архитектор чувствовал себя там как рыба в воде. Молодецким движением он сбросил с плеч свой плащ, повесил его на алебарду, служившую вешалкой, и, указав мне столик у окна, ринулся заказывать ужин.
В противоположном конце зала в освещенной фонарем нише виднелась стойка.
Я сидел как зачарованный. Заведение внутри напоминало средневековый кабачок: старинные табуреты, столы из твердого дерева, которое не впитывало ни жир, ни вино, на стенах разнообразное, возможно даже уникальное, оружие, в шкафах полно старинных чаш и кубков, и повсюду бочки и бочонки, насчитывающие по нескольку сот лет, дубовые стропила, почерневшие от сажи лучин, масляных ламп и сальных свечей. Две хлопочущие дородные девушки, несмотря на современное платье, выглядели, как Дульцинеи, воспетые трубадурами!
Тем временем в нише, полной кружек и зеленого стекла, появилась пышнотелая женщина в поварском колпаке.
— Две огромные щуки, Берта! — загремел маленький архитектор. — Где там Руди? Позвать немедленно Руди!
— Да-да, господин архитектор. — Женщина исчезла за кухонной дверью, а у стойки появился неуклюжий с виду кельнер лет двадцати.
— Руди! — воскликнул Канинхен. — Ты должен сейчас же наполнить бутыль вином из лучшей бочки! Сегодня я устраиваю пир! Понял?
— О да, господин архитектор! — подтвердил Руди.
Канинхен обернулся, осмотрел зал и двинулся в мою сторону. Он шел, выпятив грудь, задрав кверху голову, чтобы казаться выше, на ходу здоровался с приятелями, знакомыми ему, очевидно, по прежним гулянкам.
Руди, в коротких кожаных тирольских штанах, обойдя Канинхена, поставил на стол зеленую бутыль.
Так начался наш неповторимый пир, открытый тостом в честь «Баварской семерки».
— Такого вина, как у Рихтера, нет нигде на свете, — чокался со мной довольный, с разрумянившимися щеками господин архитектор.
Глаза его горели, как свечки. Он громко причмокивал, поглаживая себя по круглому брюшку, и говорил, говорил, говорил без умолку.
Я слушал и позволял доливать вино в свою кружку.
— Да, мой дорогой коллега, — говорил он с пафосом, — филателисты — это люди, вылепленные из особой глины! Мир принадлежит филателистам! Вот так! А все остальное — суета сует до скончания мира. Только этот небольшой, почти крошечный лоскуток бумаги достоин наших усилий и устремлений. В нем, как в линзе, концентрируется весь наш мир. Он переносит нас в страну счастья. Позволяет уйти от забот. Отвлекает от повседневных хлопот. Делает человека более благородным и возвышенным…
Его мысли все больше путались, но с каждой новой бутылью от открывал мне все более глубокие тайники своей души, все неистовее жестикулировал, двигая остроконечными ушами, размахивая короткими, не достающими до пола ногами. Тем временем, почти час спустя после ошеломляющего открытия, я пришел в себя и начал размышлять.
«Так. Теперь все ясно, как солнечный свет. Просто, как дважды два. Нет никаких сомнений: Кригер! Он случайно узнал, что коллекционеру делают уколы и он пользуется услугами студентов-медиков. Пришел на виллу в отсутствие вдовы и служанки. Убитый знал его. Будучи скуповатым, он легко согласился на предложение Кригера сделать бесплатно укол, оказавшийся смертельным».
— Ваше здоровье, дорогой коллега!
— Ваше здоровье, господин Канинхен!
«Кригер ведь говорил, что они с убитым были конкурентами… И когда Канинхен обратился к нему с просьбой о посредничестве, Кригер получил возможность ознакомиться с коллекцией своей жертвы. Увидел «Краковскую десятку», о наличии которой у коллекционера он не знал, увидел знакомую ему еще по 1948 году коллекцию марок «За лот», осмотрел старые «Саксонии». Отсюда и пошло… У Кригера нарастала зависть. Должно быть, она душила его все сильнее, пока в конце концов он не пришел к мысли завладеть тем, что лишало его сна. Притаился. Не отвечал на письма из Эрфурта. Старался не попадаться на глаза вдове… Впрочем, вдова близорука, да и вообще могла его не знать, поскольку убитый не был с ней откровенен…»