— Все совсем наоборот. — Взгляд Шимчика скользнул и остановился на уродливой черепахе. — Но только это зависит от точки зрения!
— Точка зрения, товарищ капитан, если я вас, конечно, правильно понял, точка зрения такова: сейчас мы не имеем никаких доказательств!
— Нет, это не так, одно доказательство у нас есть, и довольно серьезное. Ведь Бауманн держал свои бумаги в том же самом сейфе, от которого были ключи и у покойного. Более того, эти ключи он дал Голиану сам. Зачем?
— Но его опыты? Стеглик и его коллега тоже инженеры, специалисты, почему они оба стояли горой за открытие, когда говорили с Сагой? Ведь они сами эти опыты проводили! Понимали дело! Неужели и они клюнули на липу вместе с Голианом?
Солнце садилось, наступил душный июньский вечер. Юноша, загоравший на плоской крыше против их окон, складывал одеяло. Его стройная спортивная фигура четко выделялась на фоне неба.
— Речь могла идти о каких-то других опытах, — сказал Шимчик, все еще не поднимая головы.
— Опыты уже настоящие?
— Конечно.
— А в сейфе — камуфляж?
— Да.
— Для того, чтоб Голиан попался и Бауманн мог его отсюда выжить?
— Так говорит Сага, чтобы очернить Бауманна. Он старика не любит.
— Возможно, у него есть причины, — заметил Лазинский.
Шимчик ушел, еще раз напомнив, что надо дозвониться в Прагу. Лазинский кивнул и пододвинул к себе телефон. Хотелось есть, мучила жажда и одолевало смятение: уж очень уверенно говорил Шимчик. «Ну да ладно, — успокоил он себя, — я ведь тоже уверен в своей правоте» — и, подняв трубку, он набрал нужный номер.
Через час вернувшийся от начальника Шимчик уже не застал Лазинского. На журнальном столике лежала наскоро нацарапанная записка: «Бренч принес телеграмму, она у вас на столе. Я отправил его обратно на почту выяснить, кто звонил по междугородной в Михаляны. С Прагой говорил, подробности при встрече. Если уйдете, оставьте распоряжение».
Капитан скомкал записку, взял телеграмму и несколько раз прочел: «Поздравьте пожалуйста моего имени Верону. У меня нет адреса. Приветом Дезидер Голиан».
Он задумчиво взял бумаги инженера и долго перелистывал, пока нашел несколько строк, написанных от руки, сравнил с телеграммой и кивнул: слова на бланке были написаны нервным почерком взволнованного человека. К тому же этот человек явно спешил. Более спокойно написан адрес: «Иозеф Донат. Братислава. Авион».
Он усмехнулся, вспомнив Сагу. Директор говорил о девочке и о каких-то людях в Авионе, которым он передал посылку. Они живут «на улице, где профсоюзы», «напротив когда-то была «Deutsche Partei». Фамилия начинается вроде бы на «До». Наверное, Донат.
«Навряд ли эта Верона — дочка Донатов, — подумал капитан, — в позапрошлом ей было одиннадцать, сейчас тринадцать… Тринадцатилетние девочки не меняют адреса, они живут дома, с родными. Значит, это другая Верона, постарше, если только…» Капитан опять усмехнулся. Днем в Михаляны звонила женщина. Скорее всего, с переговорного пункта, голову на отсечение, что Бренчу не удастся выяснить… Усмешка сошла с лица, Шимчик набрал номер коммутатора.
— Братислава занята, — ответила телефонистка, — подождите, товарищ капитан.
— Долго?
— Не знаю, потерпите несколько минут.
— Пошлите мне кого-нибудь, кто в совершенстве владеет немецким, — распорядился Шимчик, повесил трубку и достал газеты.
«Фольксштимме» он отложил и принялся за объявления в «Праце».
9
В эспрессо напротив желтого дома воздуха практически не было — посетители дышали пивными парами и дымом. Лазинский скорее угадал, чем разглядел официантку, направился к ней и показал документы Голиана с фотографией.
— Я его знаю, — сразу же подтвердила та, — он сегодня днем у нас был. Заходит частенько, но все больше по вечерам — выпить, закусить.
— А сегодня?
— Бутылка пива и граммов пятьдесят крепкого. После вчерашнего. Вчера поддал основательно.
Это было уже ново.
— Когда? — спросил Лазинский.
— Что-то между семью и восемью.
— Один?
Официантка кивнула и на минутку отошла. Она получила деньги и отдернула колено от чьей-то волосатой руки. Когда женщина вернулась, Лазинский продолжил:
— Сколько времени он у вас пробыл?
— Несколько минут, потом пожал тому, другому, руку и ушел.
— Кому это «другому»? — понизил голос Лазинский.
— Что?
Он повторил вопрос громче.
— Я его не знаю, такой неприметный. Пришел следом за инженером и подсел к нему.
— У вас было полно?
— Не очень, — сказала официантка. — Несколько столиков всегда свободны. У нас ведь не обедают.
— Эти двое разговаривали между собой?
— Я не обратила внимания, но, кажется, да. Ведь они потом прощались.
— Как выглядел тот, другой человек?
— Говорю же вам — никак. Одет прилично. Лет тридцать — тридцать пять, не курил… Когда пан инженер ушел, он ждал и читал…
— Кого ждал?
— Сардельки ждал. Заказал содовую и сардельки с хреном.
— А что читал?
— Уже не помню, но только не газету.
— Какие-нибудь бумаги? — Лазинский почувствовал, как у него колотится в горле ком.
— Ах, — ответила она беззаботно, — что же еще можно читать?
— Еще существуют книги, — поучал Лазинский, не спуская с нее глаз.
— Нет, не книгу.
— Значит, бумаги, — сказал Лазинский удовлетворенно. — Вы не знаете, случайно, откуда он их взял?
Официантка ответила, что, кажется, из папки.
— Вы что, видели, как он вынимал из папки бумаги?
— Нет, но он их потом туда вкладывал, когда я принесла ему сардельки с хреном.
— Это были сложенные листы бумаги? Как письма? Она ответила, что не знает.
— Но вы видели, как он их клал в папку?
— Да.
— Попробуйте припомнить, не давал ли ему эти бумаги пан инженер? — строго сказал Лазинский.
— Нет, не давал.
— Вы знаете это точно или просто не видели, что он ему что-нибудь передавал?
— Не видела, что передавал.
— А портфель у него с собой был?
— У кого? У этого второго?
— Да.
— Был, — ответила официантка и крикнула кому-то: — Сейчас иду!
— А у инженера? У него ничего с собой не было?
— Портфеля, кажется, не было, — припоминала она. — Нет, конечно, никакого портфеля, только папка. Такая с бумагой, с листами бумаги, может быть, он собрался кому-то писать, но не писал, потому что пришел этот второй. Тогда он эту папку положил на стул. Туда. — Она показала на столик в углу.
— А куда положил портфель тот, другой? Тоже на стул?
— Не помню, но возможно.
— На тот же самый стул? — Ком в горле колотился все сильнее. Лазинский говорил с таким трудом, что официантка рассмеялась:
— Боже, как у вас в горле-то пересохло.
— От дыма, — отмахнулся Лазинский и еще раз спросил, на какой стул.
— Кажется, на тот же самый, — все смеялась она. — Нет, правда, не припомню.
Лазинский, кивнув головой, поинтересовался:
— Он грассировал, когда заказывал сосиски с хреном?
Официантка глянула на него так, словно он прилетел с Луны, пришлось пояснить:
— Ну, на «р» картавил — это называется грассировать, понимаете?
— Нет, он хорошо говорил, ясно.
— По-чешски?
— Это почему же? По-словацки говорил.
Лазинский достал фотографию Иоганна Шнирке сорок восьмого года. Молодое лицо доверчиво смотрело в объектив.
— Этот постарше был, не такой мальчик, — сказала официантка. — Но очень может быть, что когда-то… Глаза вроде те же.
— Да?
— Но у этого волосы погуще.
Вечерело. Гнали коров. Коровы позванивали колокольчиками. Около тротуара стояла запыленная служебная машина. Стало прохладнее, после дневной жары можно было уже дышать. Горы потемнели.
Эдита Бачова поднимала шторы, Лазинский увидел загорелые руки и запрокинутое загорелое лицо. Его вдруг охватила тяжелая усталость, он гнал ее от себя и мысленно все повторял ответы официантки; потом спросил, когда ушел тот, второй… С трудом сдержался, чтобы не назвать его прямо — Шнирке. Официантка ответила, что вроде бы в четверть первого. В это время обычно уходит бо?льшая часть посетителей.