Шимчик поднялся. Лазинский со своим обычным выражением насмешливого превосходства захлопнул за собой дверь.
Капитан Шимчик сосчитал до пяти. И еще раз до пяти. Потом встал, затворил окно и так и остался стоять, глубоко вздыхая и стараясь стряхнуть с себя раздражение.
— Черт знает что, — думал он, — хотя мы друг друга стоим. Какое высокомерие! Когда он говорил об эспрессо, то даже не скрывал, что считает меня глупцом… Но только рано радуешься! Шнирке в Михалянах не был и никогда не будет. Шнирке — мыльный пузырь, который выпустили в Мюнхене или где-то там, чтоб мы поверили и погнались за ним. А пузырь лопнет, как только настоящий агент выйдет на сцену. Если только я не ошибаюсь, а я не могу ошибиться! Лазинский, Лазинский, в твоей версии есть несколько разумных доводов — они возникли у нас обоих, хотя и на разных основаниях. Они-то и свидетельствуют о том, что я взял верный след.
Шимчик отошел от окна. На письменном столе его ждала австрийская газета, в ней страница с переводом рубрики объявлений. Он сидел над ними более получаса, но напрасно. Объявления как объявления, ни одно из них не перекликалось с подчеркнутым предложением газеты «Праца» предоставить работу опытному инженеру-химику. В австрийской не было даже малейшего упоминания о чем-либо подобном. Ничто не указывало ни на аналогию, ни на шифр. Но капитан Шимчик упрямо искал. Голиан не шутки ради задумал подать заявление об уходе. «В этом должно что-то быть», — говорил себе Шимчик. Садился и снова изучал «Працу», отхлебывая остывший кофе. Мелкие буквы молчали, исчезали, а с ними исчезали и последние вспышки раздражения против Лазинского… «Нет, нету у меня ненависти, да и у него тоже, это недоразумение, просто у обоих горячие головы. Два петуха на одном дворе, я постарше, он получил повышение на год раньше, он попроворней, а я медлительный дед…»
Шимчик улыбнулся и зажег свет. В пепельницу полетела еще одна спичка. Из тонкой сигареты вился прозрачный дымок. Радио на площади смолкло.
10
Казалось, директор Сага рад визиту Лазинского. Он пригласил его в просторную угловую комнату, затворил балконную дверь и зажег свет. Сел напротив в кресло с пестрой обивкой, предложил водки и зоборского вина, а когда Лазинский отказался, заговорил:
— Я только что собрался звонить вам. Насчет хлорэтана. Выяснял у множества сотрудников. Мы его не применяем и на складе не держим. Скажите товарищу капитану, когда его увидите. И еще — но только это вопрос деликатный — похороны: венки, речи от руководства заводом, от профсоюза… Не только над могилой, но и у нас… Ведь Голиан когда-то бежал за границу, да и сейчас… Кража формулы и прочее…
— Вы сами должны решать, нас это не касается, — ответил Лазинский.
— Даже если Голиана убили?
— Кто вам это сказал? — заерзал в кресле Лазинский.
— Его сестра. Я там был час назад, ходил выразить соболезнование.
— Она говорила, что это убийство?
Сага кивнул.
— А что еще?
— Больше ничего, плакала только. Я ее понимаю, она одинока — у нее никого нет, для замужества стара. Она жила только для брата. Это была необыкновенно трогательная любовь, прямо из другого века. Сейчас между родственниками отношения иные.
— Скажите, а Голиан так же хорошо относился к сестре?
— Не столь явно проявлял свои чувства, но мне казался очень внимательным, каким-то домашним. Летние воскресенья любил проводить у себя в саду…
— А она?
— И она тоже. В хорошую погоду — всегда с книгой или за работой.
— Вчера вечером она беспокоилась, что брат долго не возвращается?
— Конечно. Вставала, подходила к окну, прислушивалась.
— Вы говорили о нем?
— Ничего конкретного, только почему его нет и где он может быть в такой поздний час.
— Сестра не обмолвилась, что он может быть у Бачовой?
— У дантистки? Нет, вероятно, не думала, что я о ней знаю.
— А про его бывшую жену не упоминала?
— Анна ее терпеть не могла, — ответил директор. — Голиан мне как-то намекнул, и я знал, что тут надо быть осторожным. Он — правда, намеками — давал понять, чтоб о ней я не говорил при сестре.
— Она не дала вам понять, что его бывшая жена собирается вернуться?
— Кто? Его жена?! К нему?!
Лазинский отметил про себя искреннее удивление директора и перевел разговор на другое. Поинтересовался, хорошим ли специалистом был инженер Голиан.
— Но только честно, забудьте, что он мертв, говорите, как о живом.
Директор, не колеблясь, твердо заявил:
— Отличный!
— Инициативный?
— Не сказал бы, но безукоризненно аккуратный и добросовестный. На него можно было положиться. Голиан не выносил халтуры, не подгонял работу под сроки…
— Имел отношение к исследовательской работе?
— Нет, я распорядился, чтоб не имел. Поймите, после его побега… Он занимался производством. Эта несчастная история с Бауманном — исключение, и я думал уже об этом и могу объяснить не только тем, что Бауманн выхватил из работы Голиана рациональное зерно. Когда ваши предложили взять Голиана к нам на завод, большинство из руководства были против, а особенно Бауманн.
— Почему же?
— Это были, собственно, доводы чисто эмоциональные: у Бауманна во время войны погибла вся семья, а Голиан от нас бежал в Германию…
— Но позже Бауманн с Голианом сработались? Как это объяснить?
— Трудно сказать. Голиан о его антипатии не знал. Что касается Бауманна, тут, видно, сыграла роль его объективность, он ценит способных, знающих свое дело людей.
— Что, Бауманн крепко выпивает? — Лазинский вспомнил, встречу в привокзальном ресторане, отвратительный запах пригоревшего гуляша, пыльные искусственные цветы в пятикроновых вазах.
— Говорят. Но я сомневаюсь, не станет он на свои пить. Скуп, как черт. Скорее всего, сплетни.
— А что там у него было с кооперативной квартирой? Отказался?
— Да. — Сага ухмыльнулся. — Сказал, что у него денег нет и если завод хочет, то может за него выплатить пай. Тогда он с удовольствием в эту квартиру въедет.
Лазинский улыбнулся. Очень кстати, что разговор зашел о квартирах. «Еще несколько вопросов, — подумал он, — и я смогу уйти, еще застану Шимчика за беседой с Прагой», — и он перешел к Голиану:
— А ему вы не предлагали кооперативную квартиру?
— Не помню, — поперхнулся директор. — Возможно. Надо выяснить, но весьма вероятно, что нет.
— Почему же? Он тогда уже занимал эту?
— Нет, это было раньше. Сюда, к нам, он переехал много позднее.
— И в самом деле без вашего содействия?
— Я уже Шимчику говорил, — нервно отрезал Сага. — Со стороны нашего предприятия это была помощь чисто формальная. Он сам нашел эту квартиру, сам договорился, горсовет разрешил обмен — если не ошибаюсь, это был обмен. Да, — продолжал он, помолчав, — вспоминаю, обмен.
Он нагнулся и зажег сигарету. Выпустил дым и отбросил спичку, она упала на самый край пепельницы. «Еще полсантиметра, — подумал Лазинский, — и спичка оказалась бы на столе, даже не на столе, а на вязаной чистенькой салфеточке, я такие не выношу, я вообще не выношу скатерки, салфеточки и подобную муру. Здесь всего полно, на стенах — грамоты, самая большая с Орденом Труда и подписью Запотоцкого, под ней — черный сервант с четырьмя статуэтками: шахтер, леопард, нагая девушка с собачкой, на мраморной подставке — бронзовый трактор. И каждая — на овальной салфеточке!»
— Обмен? — переспросил капитан. — Не на сестрину же подвальную дыру!
— Обмен чисто формальный, — уточнил директор. — Люди между собой договариваются, один переедет, а другой уедет совсем. Бывший владелец вышел на пенсию и отправился к родным в Чехию.
— Как его фамилия? Не помните?
Сага как будто колебался.
— Почему же? Помню. Ульрих, преподавал в ФЗУ математику и еще два предмета, только не припомню, какие. Он здесь жил еще во время войны. Потом уехал в Пльзень к дочери, но ненадолго. Вскоре удрал.
— Куда?
— Почем я знаю? Мне самому недавно секретарь райкома сказал. Куда — не говорил, а я не спрашивал. Да ведь вам-то должно быть известно.