— С кем он водился в те времена?
— Мне еще не хватало этим интересоваться! Я от них держалась подальше, от этих осевков. Кого я знала — это доктора Паула Чернеску, его школьного товарища, но он с этой стаей гуляк и психов не ходил. Паул — нормальный человек и очень солидный медик…
— А после того, как он к вам вернулся?
— После к нам если кто и ходил, так это один молодой художник, Мирча Рошу, он как бы учеником был у Дана. Хороший мальчик, очень приличный…
Итак, ни одного нового имени в моем списке.
— А женщины?
— Домой никогда не приводил, В последнее время у него была, если не ошибаюсь, серьезная связь с одной актрисой, он даже жениться собирался, но и ее тоже домой ни разу не приводил.
— Кто ему звонил обычно?
— Не знаю. Он сам снимал трубку, у него свой аппарат в Мастерской… Коллеги, разные чины из Союза или из министерства… Последний раз его кто-то спрашивал за неделю до отъезда. Мужской голос. Его не было дома, и к телефону подошла я. Попросила перезвонить.
— Перезвонил?
— Не знаю, связался он с Даном или нет. При мне, во всяком случае, он позвонил еще раз, сразу после отъезда Дана. Я сказала, что он на море, но где точно — не знаю. Возможно, он его сам нашел. — Кто это был?
— Наверное, кто-то из знакомых, он не назвался. — Так. Дальше. — По-моему, я все сказала.
— Мне хотелось бы знать, что было после того, как он от вас уехал пятнадцать лет назад. Признаки жизни он подавал?
— Несколько месяцев мы ничего о нем не слышали. Потом вдруг заявился как снег на голову. Позвал нас сюда, в гостиную, меня и маму, раскрыл портфель и вывалил кипу денег. Тысяч пять, наверное. «Вот, — говорит, — довольны?» И в тот же вечер вернулся домой.
— Как он объяснил, где достал деньги?
— Целую неделю отмалчивался. Наконец однажды вечером пришел из мастерской — у него в то время была мастерская где-то в городе — и принес такую большую картину, упакованную в газеты. Распаковал — и в крик, видно, опять принял для храбрости: «Вот до чего я по вашей милости докатился!» Картина была — какими на базаре торгуют: кошмарная цыганка с голой грудью. Он немножко отошел и рассказал, что малюет эти картины в день по десятку и продает в селах под Бухарестом по триста леев за штуку. Мне, честно сказать, было его жалко, но и в нищете жить сколько можно?
Кажется, я взволнован. Я представляю себе этого беспомощного великана, этот редкий талант, который со скрежетом зубовным рисует голомясых баб. Может, базарная живопись и была той глупостью, о которой он говорил Паулу Чернеску? Очень вероятно, хотя это не объясняет последующих приступов страха.
— И долго это продолжалось?
— Что именно?
— Базарное художество.
— Не слишком, еще месяца два-три. Потом ему удалось устроить собственную выставку, она имела успех, у него стали покупать картины, потом он получил приглашение на бьеннале в Венецию, мы и оглянуться не успели, а он уже, что называется, знаменитость. Пить завязал. Отношения между нами нормализовались, но, я думаю, он нам так и не простил своего падения. Денег давал много, мы поправили свои дела, я смогла бросить работу, но он с нами почти не разговаривал. С утра запирался в мастерской — он за это время оборудовал себе мастерскую здесь, на втором этаже, — и выходил только поздно ночью, когда мы уже спали. А то уезжал — летом на море, осенью в Бэрэган, зимой в Кумпэтул, иной раз за границу — и нам хоть бы открытку когда прислал! Как будто мы ему не родные.
По-человечески его можно понять, думаю я.
— А что вы теперь будете делать? На что будете жить?
— У нас есть кое-какие сбережения. Не Дан, конечно, откладывал, он на такое был неспособен. Мы с мамой. И потом, мы теперь владелицы картин.
Ах да, я забыл про картины. Представляю себе, как эта женщина будет распродавать в розницу память о покойном, азартно торгуясь из-за каждого эскизика, доводя до отчаяния хранителей музеев и частных коллекционеров. Нет, мне нечего беспокоиться о будущем семьи Дана Сократе.
— Кстати о картинах, — говорю я, поднимаясь. — Можно вас попросить проводить меня на несколько минут в мастерскую?