— В том числе крепкие напитки?
Я лихорадочно прикидывал. Габор мертв. Его старенький «фиат» не вписался в поворот. Когда мы прощались, Габор не казался пьяным. Если я скажу полицейскому, сколько рюмок водки выпил Габор, тот непременно решит, что мой друг, «находясь в состоянии сильного опьянения, потерял контроль над транспортным средством». Тогда страховое агентство уменьшит сумму страховки, которая причитается Френи; к тому же она вряд ли может рассчитывать на пенсию, поскольку Габор был уже уволен. Черт возьми, жуткая ситуация!
— Да, рюмку–другую водки.
Полицейский не отставал.
— А может, больше?
Знать бы, берут ли у покойников анализ крови…
— Видите ли, господин Штурценэггер, я никогда не считаю, сколько рюмок выпил мой гость.
— Жаль. Ваши показания внесли бы больше ясности в причины аварии.
Я подхватил этот поворот разговора.
— А известны какие–либо подробности?
В ответ тотчас прозвучала стандартная фраза о «потере управления».
— Разве он не тормозил?
— Тормозной след не обнаружен.
— Была гололедица?
— Снег на дороге лежал, но покрытие не обледенело.
Получалось, что теперь я его допрашивал.
— А машину уже осмотрели? Установлены какие–нибудь дефекты или что–либо подобное?
Вопрос был слишком неточен. Господин Штурценэггер вновь решительно овладел разговором.
— Мы всегда производим тщательный осмотр, господин Фогель. Вы не могли бы сегодня утром прибыть к нам, чтобы подтвердить или даже уточнить показания?
— Это необходимо?
— К сожалению, да.
А вот это мне совсем уж не подходило. Ехать в Дорнах подписывать протокол, где записана лишь полуправда?!
— А нельзя ли прислать это почтой?
— Нет. Нужно ваше личное присутствие. Мы находимся в центре деревни, сразу за рестораном «Лев», если ехать от Базеля.
Это прозвучало как приказ. Но я еще не сдался.
— У меня грипп, господин Штурценэггер, и говорю я так простуженно не только спросонья. К тому же у меня температура, и врач велел мне лежать в постели. Если хотите увидеть меня, то подождите до следующей недели, а сегодня я подлечусь.
М–да, если бы за день можно было подлечиться от отравы, которую выпускает концерн «Вольф»… Во всяком случае, мой решительный тон подействовал, хотя голос был до смешного слаб. Раз такое дело, сказал полицейский, то он будет ждать меня в понедельник. Он даже извинился за то, что разбудил меня, и пожелал скорейшего выздоровления.
Я стоял в телефонной будке, дрожа всем телом. Меня бил озноб не потому, что этим ранним февральским утром было так холодно, а потому, что я боялся этого звонка. Но звонить было надо. После переполошившего меня звонка дорнахского деревенского полицейского мне больше всего хотелось залезть под теплое одеяло и поплакать от страха и отчаяния, а вот приходится предпринять этот неприятный разговор. У Габора были две фотографии Кавизеля — где они теперь, после аварии? Единственным человеком, который мог мне что–то сказать об этом, была Френи, его жена. Какими упреками осыпет она меня за то, что я не удержал ее мужа от венгерской сливовицы?
Не побрившись и не умывшись, я надел поношенные, потрепанные джинсы, натянул поверх пижамы толстый пуловер и накинул теплую армейскую куртку. Из дома я звонить не хотел — возможно, телефон Френи и мой прослушивались. Неужели Габор действительно упал под откос по собственной оплошности? Может, из–за хмеля он не сбросил скорость на повороте и машину занесло на скользком участке? А не подстроено ли это как–нибудь? Например, не ослепила ли Габора фарами встречная машина? Не ослабил ли некий искусный механик с фирмы какие–нибудь гайки, не повредил ли тормоза, пока Габор обсуждал со мной шаги, какие он собирался предпринять против химического гиганта? А может, увольнение расстроило его гораздо сильнее, чем это было по нему заметно, и он не видел для себя иного выхода, кроме как нажать педаль газа и, вылетев с поворота, рухнуть вниз? Только зачем тогда он взял фотографии?
Френи подняла трубку после второго гудка. Набирая ее номер, я несколько раз сглотнул, откашлялся, но все равно не смог сказать ни слова. Ведь я даже не знал эту женщину, у которой должен был просить прощения за то что ее муж пил у меня перед несчастьем. Обращаться к ней на «ты» или на «вы»?
— Ах, это вы, господин Фогель. Вам наверняка уже известно… — Ее голос смолк. Помолчав, она почти прошептала: — Алло?
— Мне очень жаль, мне самому только что позвонила полиция… — Господи, что ей сказать? Едкий запах холодного дыма не давал мне вздохнуть полной грудью. — Я не хотел вас беспокоить, госпожа Месарош.