— Что он поет? — спросил путевой мастер, стирая с подбородка соус.
Пани Мальвина энергично прижала брата к оконной раме.
— Да глупости всякие, даже говорить не стоит.
— Я никогда не слышал этой песни, — настаивал путевой мастер.
— Он слабенький, голубчик вы мой, сам не знает, что поет. Ему одной рюмашечки достаточно, и он сразу по-русски начинает что-то выкрикивать, а иной раз даже невесть что несет. Это у него еще с первой мировой войны повелось, когда он был в Сибири.
— Вы всегда говорили, что в четырнадцатом году он у Вильгельма служил.
— Святая правда, боже мой милостивый. Только сперва, в 1905-м, он за царя с японцами дрался, а потом уехал в Германию искать работу, потому что кругом нищета была. А потом в Германии его взяли на войну и он попал в плен. И казаки его аж в Сибирь загнали. Там, с вашего позволения, было и голодно и холодно. А он, наш Ильдек, человек гордый и ужасно самолюбивый. Ну он и говорит: раз нечего есть, так пусть и кишок у меня не будет. И пошел к доктору и настоял, чтоб у него, стыдно сказать, желудок вырезали.
— Хватит, пани Корсак, нечего всякую чепуху нести, — возмутился сержант Глувко.
— Пресвятая богоматерь мне свидетель, что так оно и было. Вон у Яся Крупы тоже руки нет, а живет.
— Ну и сравнили. Где рука, а где кишки.
— Вы мою руку не трогайте, — рявкнул партизан.
— Вас никто не трогает, — с достоинством заметил Глувко. — Мы обсуждаем, простите, научные вопросы. Ну, скажите на милость, граф, на что это похоже?
— Не-не знаю, не-не знаю, барон, — ответил граф и весь залился краской.
— Я вас не оскорбляю, — повысил голос Глувко.
— Я тоже.
— Вы не те слова употребляете!
— Да успокойтесь вы, уездная аристократия, — вмешался партизан. — Водка уже теплая, а они занимаются научными изысканиями.
— Только, упаси боже, не давайте Ильдечку. У нормального мужчины, пока водка в ноги ударит, пройдет несколько часов. А мой цыпленочек, только рюмочку глотнет, сразу весь ослабнет, и нездоровится ему.
запел Ильдефонс Корсак, и колени у него подогнулись, но сильные руки сестры удержали его от падения.
— Посадите его на кровать возле больного, и все будет в порядке, — посоветовал Мальвине сержант Глувко.
Я почувствовал тяжесть в ногах, некоторое время Корсак отчаянно там бился, а пани Мальвина шепотом его уговаривала:
— Ну не брыкайся, лежи тихо, с тобой сраму не оберешься.
Слова сестры, видимо, подействовали на Ильдефонса успокоительно, потому что он затих, и я чувствовал лишь его влажное дыхание на моих ступнях.
Путевой мастер потянулся за стопкой, но промахнулся и сбросил со стола нетвердой рукой тарелочку со студнем.
— Гм, что это я хотел сказать? — растерянно пробормотал он.
— Не обращайте внимания, это к счастью, — поспешно подхватила пани Мальвина.
— Да я не знаю, за чье здоровье пить. Чей сегодня день?
— Ну его день, его, — сказал сержант Глувко, указывая на меня пальцем.
— Чей?
— Ну его.
Путевой мастер подошел к кровати и с минуту внимательно рассматривал меня. На лице его отразилось огромное усилие — он пытался удержать хоть какую-нибудь из быстро ускользающих мыслей. Наконец, отчаявшись, махнул рукой и сказал:
— Наше вам.
Граф захихикал.
Путевой мастер повернулся в его сторону и остановил на нем испытующий взгляд.
— Па-пан начальник, по-получаются вроде вторые крестины.
Путевой мастер снова махнул свободной рукой и, не сводя с графа глаз, прикоснулся губами к стопке. Потом поставил стопку на место, подобрал языком застывшую на губе каплю жидкости и сказал:
— Видно, неплохо вам живется, раз голова полна глупостей. Вот если бы вам приходилось надрываться так, чтобы задница трещала, то вам бы все вкуснее казалось… Наше вам.
Он проглотил водку, крякнул.
— На работу вас приглашать надо, словно вы господа невесть какие важные. И смотри, никого не обижай, а то сейчас же в газетах пропишут. Еще спасибо скажи, что работают. Посадить бы вас на благотворительный «вассерсупчик». Напомнить, что бывало…
— Фу, стыдно! Разве можно в пьяной компании о таких серьезных вещах говорить, — изрек партизан.
Путевой мастер смутился, откусил кусок огурца и старательно его жевал.
— Я вас насквозь вижу, Крупа, — без прежней уверенности сказал он.
Ильдефонс Корсак пошевелился у меня в ногах, невнятно пробормотал что-то, потом сердито рванулся, борясь с каким-то кошмарным видением, и стал перекатываться в мою сторону.