Грязная рука торопливо запихнула мне в рот ржавый крест.
— Он богохульствует! — раздался крик.
— В такой момент богохульствует!
— В реку! Пусть сгинет без креста.
Меня снова потащили по скользкому дерну. Словно сквозь тюлевую занавеску я видел остатки прогнившего забора и безжизненный, одичавший сад.
— Ну и тяжелый, скотина.
— Это грехи столько весят. Иначе не таскался бы по свету, как пес бездомный.
— Может, он своих на войне убивал?
— Кто его знает, что он делал до и после войны.
И тут я увидел лицо Регины. Она шла заплаканная, закусив губы, и напряженно вглядывалась в меня. Я хотел ее как-то приветствовать, улыбнуться, но всего только выплюнул повстанческий крест, который теплой облаткой соскользнул на мою мокрую грудь.
— Подождите! Стойте! — крикнула Регина.
Я упал на землю. Тучи катились так низко, что, будь у меня силы, я достал бы до них рукой, горящей от лихорадки, и погрузил бы ее в их холодную, мокрую плоть.
— Бросим его в пустой дом, — услышал я голос Регины.
— В реку! — упрямо крикнул кто-то другой.
— Пусть бог рассудит, — сказала она высоким голосом. — Если вода подойдет к пустому дому и снесет его, это будет значить, что такова воля божья.
Большое облако, как подбитый ватой парашют, медленно спускалось на землю, пока наконец не накрыло меня пушистой мякотью, и я с удивлением убедился, что оно теплое, с каждой минутой становится горячее и давит меня все нарастающей тяжестью, словно кто-то сыплет с воза раскаленный речной песок.
Я пытался освободиться от этой тяжести, но никак не мог. Я напрягал мускулы, задыхаясь от напряжения. Сердце у меня отчаянно колотилось. Длилось это очень долго, пока наконец, сделав еще одно усилие, я одолел все препятствия и липкий и жалкий вывалился в холодную ночь без проблеска света. Только тогда я почувствовал, что у меня есть руки, есть зудящие ладони, ноги, слабым своим теплом защищающиеся от холодной сырости, почувствовал свое раздутое болью горло и язык, спекшийся с нёбом.
Я пытался подняться, но мускулы не подчинялись моему приказу. Я лежал беспомощный, вспоминая, как же выглядит дом, куда я попал.
Кто-то рядом закашлялся и сплюнул. Потом еще долго отплевывался; клейкая слюна, видимо, приставала к его губам, как жевательная резина.
— Шафир? — спросил я.
— Да.
— Давно мы здесь лежим?
— Не знаю. Может час, а может, целый день.
— Где они?
— Не знаю.
Я перевернулся на бок и пополз. Он слушал, как подо мной шуршит сырая солома.
— Куда ты идешь? — спросил он.
— Пить хочу.
Я ввалился в сени; там не было пола. За тонкими полосками щелей чуть брезжил свет. Я потянулся к знакомой доске — она была крепко приколочена. Брызги невидимых капель жалили мои руки, как комары. Я надавил плечом на трухлявую доску. Она даже не дрогнула. Тогда я припал к ней всем телом, бодал ее головой, пока не заныли от глухой боли черепные кости. Вокруг стоял все тот же нестихающий гул, и я готов был поверить, что мы уже погрузились на дно реки.
Я вернулся к Шафиру, который теперь прислушивался к скрипу своих легких.
— Ты выходил?
— Нет. Дверь заколочена.
— Кто-то ходит возле дома.
— Надо передохнуть. Потом попытаемся вдвоем.
— Я захлебнусь мокротой.
— Где-то здесь протекает крыша.
Мы замолчали, стараясь различить в сплошном шуме звук падающих капель. Мне повезло, я нашел измятую газету и теперь с открытым ртом кружил в темноте, ожидая, когда холодная сочная капля упадет на бумагу. В конце концов я по капле собрал под язык целый наперсток дождевой воды. Прежде чем она успела согреться у меня во рту, я отнес этот дар Шафиру, выплюнул в его губы. Он долго чавкал, потом откашлялся и уже более внятно произнес:
— Помоги мне перевернуться на живот.
Мы подставили головы и попеременно пили редкие капли дождя. Потом повалились от усталости на холодный пол.
— Как вы думаете, река сюда подойдет? — спросил я.
— Иногда она разливается до самого монастыря. Увидим сегодняшней ночью. Вы верите в суд божий?
— Тсс. Кто-то идет.