Он нерешительно встает; густые черные волосы спадают ему на лоб.
— Патруль только что прошел. У нас впереди два часа. Успеем что-нибудь сготовить, — добавляю я.
Он благоговейно приступает к выполнению порученного ему дела. В яме, оставшейся от вырванного с корнем дерева, он находит два подходящих камня, разгребает между ними дорожку. Тихий приносит хворост и ветки, с которых сочится смола.
Корвин приседает на тонких ногах, болтающихся в голубоватых суконных брюках немецкого обозника. Он достает спички. Несколько раз чиркает. Мы снисходительно поглядываем, как он честно и впустую старается. Растопка мокрая, огонек, чуть затрещав в сырой смоле, сразу гаснет. Хворост окутывается вялым дымом, лениво расползающимся среди болотных фиалок.
— Поди-ка сюда, Корвин, — говорю я.
Корвин подходит надутый: он зол на всех. Я отношусь к нему тепло, как к товарищу, младшему классом. Я все еще не избавился от школьных привычек, хотя очень этого желал бы. Вот и теперь не могу отказать себе в удовольствии порисоваться.
— Видишь? — я показываю ему винтовочный патрон.
Он кивает головой; обида еще не прошла, но он уже одержим жадным, детским любопытством.
— Смотри.
Я всаживаю патрон в дуло и надламываю его, пуля падает куда-то в сорняки, а в руке у меня остается гильза, до края заполненная свинцовыми кубиками пороха, которые могли бы служить табуретками для гномов.
— Посыпь этим растопку.
Он отходит, почтительно неся в обеих руках гильзу с порохом. Быстро вспыхивает большое мохнатое пламя, дрова загораются, весело разбрызгивая искры. Сокол приносит в котелках воду, которую он зачерпнул во рву, и от нее пахнет снегом и крышами домов. Лесную тишину теперь нарушает оживленный разговор. У одного нашлась крупа, у другого — литовское сало толщиной в четыре пальца, а вон у того — хлеб к супу.
— Ну и небо, — радуется Корвин. — Никогда я такой весны не видел.
А меня вдруг берет страх. Корвин садится рядом, опирается локтями на разоренный муравейник и смотрит на облака, которые летят на восток, как стая диких гусей, на кроны деревьев, которые колышутся с тихим радостным шумом, на освобожденную от снега прошлогоднюю зелень, умирающую под напором свежих побегов.
Я украдкой сплевываю на еловую ветку — на ней ярко выделяются новенькие светлые иголки — и в сгустке мокроты ищу нити алого цвета. Не обнаружив их, со вздохом облегчения ложусь на кучу пожухлых листьев. На мгновение удушливый страх отступает.
— Знаешь, Корвин, мой отец умер от чахотки, — тихо говорю я.
Он смотрит на меня широко открытыми, черными глазами.
— Чахотка не наследственная болезнь. Я так слышал.
— Ты думаешь, это правда?
— Конечно. Вы бы совсем по-другому выглядели. Чахоточные редко доживают до двадцати лет. А у вас здоровье — дай бог всякому.
— Знаешь, Корвин, я просыпаюсь в четыре, в пять утра, задыхаюсь, встаю и от дурных предчувствий не нахожу себе места. Ты знаешь, что это значит?
— Живем в таких условиях. Мне тоже часто не спится.
Я закрываю глаза и вижу на своих веках черные тени облаков.
— Корвин, я однажды харкнул кровью. Отвратительной, темной кровью.
Он долго молчит. Деревья сильней зашумели; подул холодный порывистый ветер.
— Вы простудились, так часто бывает. Это ничего не значит.
Я открываю глаза и ловлю его взгляд — внимательный и на этот раз, пожалуй, лживый. Елки упрямо колышутся под пронзительно голубым небом. Мне кажется, что моя прозябшая, орошенная потом голова участвует в кругообразном движении верхушек елей.
— Я долго не протяну, Корвин.
— Все так говорят, а потом живут до самой смерти.
Я улыбаюсь, а он вслед за мной растягивает свои полные губы цвета сливы.
Земля пахнет грибами и плесенью. Я так ослабел, что не могу поднять головы. Слабость эта свинцовой тяжестью наливает мои ноги и руки; я с трудом держу ветку орешника, покрытую маленькими листочками, листочками-младенцами.
— Корвин, я должен торопиться. У меня осталось мало времени.
Он приносит крупяной суп в котелке с присохшей снаружи пеной.
— Ваша порция.
— Мне не хочется есть. Я не голоден.
Он стоит наклонившись, я вижу, что котелок обжигает ему пальцы.
— Ешь, Корвин. Ешь за мое здоровье.
Он все еще ждет, не изменю ли я решение, потом садится и хлебает горячий суп.
— Мы позавчера должны были явиться на нашу базу, — говорит он.
— Я знаю, Корвин. Придем завтра.
— Командир будет в ярости.
— Завернем к вечеру на эту станцию, видишь ее?
Он смотрит на четкую линию горизонта, а потом на меня.