Ты решил отдохнуть; сел на берегу Висиньчи, знаменитой реки, которая озаряла все твое детство, и обмыл окровавленные ступни, чтобы обуть башмаки с чудесно подбитыми подметками, заботливо покрытые лаком, башмаки — целое состояние, башмаки — знак достоинства в наивысшем его выражении.
Река быстро катилась и, переливаясь множеством оттенков, исчезала в черном брюхе города. А мальчишки все еще стояли там, высоко, почти на середине неба, питая нелепую надежду, что ты вернешься к ним, откажешься от своего безумного, рискованного замысла.
Ты, однако, окунулся в оживленный и враждебный город. Здесь твоя зеленоватая блуза, застиранная до белизны, и брюки, перешитые из какого-то старого-престарого костюма, показались тебе жалкими и унизительными.
Заслонившись портфелем, как картушем с дворянскими гербами, ты упрямо шел в гору по крутым улицам. Ты проходил мимо молелен, помещавшихся в подвалах, проходил мимо наглухо закрытых и безмолвных церквей, ты запомнил даже мечеть, почерневшую от старости. Среди этих зданий, которые возводили твои отцы, ты дошел по извилистой улочке до цели твоего путешествия.
Здесь стоял мороженщик в белых нарукавниках. С ящика стекала вода, а он вертел кривое лотерейное колесо, соблазняя учеников азартной игрой, в которой победитель получает порцию безвкусного мороженого, отдающего сахарином.
Ты вошел в вестибюль, огромный, как лес, — там собралось несколько сот твоих ровесников, прибывших со всего города и даже из окрестностей. Мальчишки важничали, сравнивая свои костюмы и внешний облик с костюмами и наружностью конкурентов. Они шумели, демонстрируя свое высокомерие и самоуверенность. В этой толпе, на этой откровенной бирже, ты горько ощутил свою слабость.
И струсил. Впервые ты узнал вкус слез.
К тебе подошел какой-то человек и с оскорбительно-покровительственным видом дотронулся до твоей головы.
— Почему ты плачешь, мальчик? Кто тебя обидел?
Это было сказано тебе, грозе всего поселка, независимому человеку, который уже знал, как зарабатывают на жизнь.
Потом раздали экзаменационные темы и ты со слезами на глазах, предусмотрительно и боязливо выбрал самую сентиментальную, самую дурацкую тему: «Что может рассказать школьная парта?» На больших листах бумаги формата «для жалоб и прошений» ты унизился до бесстыдства, вплетая в сочинение собственные сюжетные линии, празднично принаряженные слащавостью, самоуничижением и эмоциональным шантажом.
А ведь твоя жизнь никогда не казалась тебе достойной жалости, ты всегда был уверен, что живешь так, как надо, испытывая всю гамму наслаждения и боли, взлетов и падений, никогда тебе не приходило в голову, так же как и всей твоей компании, что ты обиженный, обездоленный мальчик.
И вот, одолеваемый страхами, ты орошал слезами невинные листки бумаги; с робкой хитростью наблюдал, как от слез расплываются трогательные слова, и скорбно поглядывал на преподавателя, молодого, сутулящегося человека со смуглым лицом и черными глазами — он прохаживался между скамейками с улыбкой, в которой участвовали одни только губы.
Когда прозвонили перемену, ты уже полностью верил в свою несчастливую сиротскую долю. Ты стал жалким, невзрачным, несмелым, с извиняющейся улыбкой ты уступал дорогу товарищам, никому не загораживал солнца, ты даже старался не дышать, чтобы не портить воздух, насыщенный здоровыми запахами поздней весны, уже сливающейся с летом.
Избрав такой образ действий — заискивая перед всеми вокруг, — ты забрел в такое место, где никого больше не было, и остановился возле мелкого бассейна с чахлым фонтаном, украшавшим гимназический двор.
Ты стоял здесь с дурацкой улыбкой, и ручками, которые вышибли не один зуб, пощипывал швы брюк. А твои соперники носились как угорелые по всей территории. Некоторые из них даже стали бросать камешки по воде.
И вот ловко брошенный умелой рукой камень шесть раз отскочил от густой, покрытой ряской воды и угодил в тебя — в правый глаз, почти аккурат в нижнее веко.
Ты вскрикнул, схватился за раненое место, глаз моментально распух так, что ты видел им только крышу школы.
Потом тебя повели по коридору, потом звенели стеклянными крышками, потом перевязывали глаз и лоб бесконечной лентой бинта. Когда все вокруг наконец успокоились, ты заметил, что в белой комнате стоит учитель, тот, чуть сутулящийся, чернявый, и внимательно на тебя смотрит. Рядом с ним переминался с ноги на ногу один из твоих соперников, рослый парень, из тех, что впоследствии не раз зимовали в одном классе по два года. Ты заметил также, что одет он в гимназический мундирчик (хотя и не по всей форме), из чего следует, что он, а вернее, его родители рассчитывают на благоприятный результат экзаменов. Он украдкой поглядывал на тебя, и в его глазах легко было обнаружить ничтожную крупицу страха и изрядную дозу неприязни.