И все-таки он не уходил, раздираемый внутренними сомнениями этического порядка.
Его подхватили под руки и, весело пошучивая, потащили к столу, полному предательских соблазнов.
— Прошу прощенья, но только на четверть часика, — лицемерно отбивался сержант. — Выпью одну — и сейчас же домой.
— Одна, одна, кишка тонка, — кривлялся Пац.
— Пан граф, негоже вам разговаривать, словно в хлеву. Вы человек ученый, — возмутилась пани Мальвина.
— Я не-е гра-граф, — вдруг побледнел он. — Я не-е уч-ченый. По-оследний раз пре-редупреждаю…
Мы снова сели за стол. Путевой мастер осторожно разливал водку. Сержант жадно прислушивался к милым звукам, озабоченно поглядывая в окно, туда, где виднелись красные крыши городка.
— Ну, будем здоровы, — сказал хозяин.
Мы выпили, крякнули, сержант Глувко уже бодрей пошарил взглядом по столу.
— Может, спеть, — сказала пани Мальвина. — Ты не знаешь ли песни, Ильдечек, подходящей для такого случая?
— Я спою, но только по-русски.
— Затихни ты, проклятый. Вечно одно и то же. Отберите у него стаканчик, он ведь, бедный, слабенький, от одного запаха может сковырнуться!
Регина откинулась назад, оперлась спиной о подоконник и стала обмахиваться рукой, как веером. Она смотрела на свои груди, не вмещавшиеся в белое, девичье платье. Граф Пац нервно дергался.
— Тру-трудно усидеть, ей-богу, — шепнул он мне. — Из-за распутицы никуда сходить нельзя. Я уже неделю женщины не видел.
Партизан стукнул протезом по столу с такой силой, что подскочил малосольный огурчик, который ловко на лету двумя пальцами поймал сержант Глувко.
— Не разваливайся, сиди как человек, — проворчал партизан, с волчьей злобой глядя на своего соседа.
— Ах боже, они снова за свое. Ешьте, пейте, дорогие. Пан участковый, стаканчик ждет вас.
Сержант испустил душераздирающий вздох:
— Вам-то хорошо, — и с отчаянием залпом проглотил водку.
У Регины уже стекленел взгляд. Она подняла руку, мгновение смотрела на свое белое тело, а потом поцеловала теплый изгиб у локтя.
— Эх, сука, — взволнованно прошептал Пац.
Пани Мальвине позвонила ножом по стаканчику.
— Я вам кое-что скажу насчет пения. У нас на востоке, под Эйшишками, жили два брата — Ленька и Севусь. Ленька, старший, к музыке был способный. На любом инструменте умел играть и полечки, и мазурки, и танго, и даже этакие более серьезные вещи знал. Бывало, как возьмет в руки аккордеон, так самый твердый человек не выдержит и заплачет. Ох, любили его люди, любили, ни один праздник, ни одно торжество без него не обходилось. «Где Ленька, давайте Леньку, просим Леньку» — все только Ленька да Ленька. Стоило ему войти в хату и светлее становилось. Жил, как птица, во славу бога и людей. Младший, Севусь, тоже брал в руки гармонию. Перебирает, знаете, пальцами по клавишам, и бог его знает, что он хочет. То ли это смешно, то ли грустно. Ни мелодии, ни каденции. Возьмется за цимбалы, и опять же противно слушать. Все над ним смеялись, бывало, кто-нибудь скажет: «Возьми, Севусь, инструмент, послушаем твою музыку». А он с важным видом, что твой ксендз, выслушав просьбу, водил своими неуклюжими пальцами по струнам так, что даже ушам больно. Все хохочут, а он краснеет, злой как черт, да как хлопнет гармонией или цимбалами об пол, как треснет дверью. Такой был честолюбивый. И однажды, знаете, уехал он куда-то в Польшу, долгое время отсутствовал. И вдруг кто-то говорит, что о нем в газетах написали. Стал он домой деньги присылать, из разных мест приходили открытки; люди писали, что Севусь — великий артист и в городах концерты дает, получает ордена и деньги. Как-то пронесся слух, будто приедет он в Эйшишки, в свои родные места, и выступит в городском зале. Все мы, знаете, сломя голову поскакали в город, и Ленька с аккордеоном. Купили билеты, страх какие дорогие, сели в зале и ждем. На возвышении стоит рояль, огромный, как платформа. Наконец выходит Севусь в черном костюме и какой-то такой белый, будто после болезни. Тут те, что сидят впереди, давай хлопать, он кланяется да кланяется. Потом садится на табуретик, приноравливается и так и сяк к этому роялю, рукава поправляет, морщится, словно приступает к святому причастию. Потом он, знаете, глаза закрывает и давай перебирать пальцами по клавишам. Мы думали, что это он инструмент настраивает, ждем, что будет дальше. Ленька держит аккордеон на коленях наготове. А он ничего, бренькает по-своему. Наконец он кончил, и тут как начнут хлопать, как начнут кричать. Мы переглядываемся и ничего не понимаем. Неудобно сидеть так, не шевелясь, ну и мы в конце концов давай хлопать в ладоши. Потом мы вышли на улицу, стоим возле лошадей и не знаем, что сказать. Ленька бросил аккордеон на телегу и прислонился к ней спиной. Городская публика выходит из зала, все хвалят Севуся, головами кивают. Известное дело, денежки заплатили, вот и должны хвалить. А мы — молча на телеги и по домам. Больше уже мы никогда его не видели и постепенно сами стали его нахваливать, потому что в газетах по-прежнему о нем писали и даже Ленька, стоило ему выпить, показывал фотографию Севуся и говорил, что это его родной брат. А ведь все знали, что Ленька способный и настоящий артист, а Севусь — это карикатура, что он и одной нотки взять не умеет.