— Ну и что с того? — мрачно спросил партизан.
— Я не знаю, — ответила пани Мальвина. — Вот такой вот чудной мир.
Путевой мастер кашлянул.
— Будем здоровы.
Мы выпили, а остатки выплеснули на пол, черный от грязи. По стеклу застучали первые капли дождя. За окном сразу потемнело.
— Зима идет, — низким голосом сказал Ромусь.
Пани Мальвина энергичным взмахом руки поправила жабо.
— Зачем грустить, зачем думать о завтрашнем дне. Сегодня праздник нашей Регинки, наполняйте стаканчики.
Регина подперла подбородок кулаками и смотрела куда-то поверх моей головы на стену, оклеенную газетами, стену, всю в щелях и прогнивших сучках.
— Зато свадьбу справлю, какой свет не видал, — задумчиво сказала она. — Сошью платье до самого пола со шлейфом на три метра, закажем мессу в костеле, заплатим за все свечи и у главного алтаря и в каждом нефе, заплатим за красный ковер через весь костел и за орган и чтобы кто-нибудь на скрипке играл «Ave Maria». Закачу свадьбу на пять дней, этого на все хватит. Такой свадьбы ни у одной девки не было, наверное, ни у одной не было и не будет. Повсюду пройдет слух о Регине, это венчание люди будут вспоминать и много лет спустя. Правда?
— Правда, детки, правда, — быстро сказала пани Мальвина. — Ешьте, пейте, не стесняйтесь.
внезапно запел по-русски пан Ильдефонс.
— Тсс, бесстыдник, молчи, — зашипела пани Мальвина и ловким движением поймала брата простым нельсоном. — Он слабый, у него в голове все перемешалось. Дайте какую-нибудь одежку, я укрою хворенького.
— Что он поет? — спросил путевой мастер. — Я этого никогда не слышал.
— Ты еще много чего не слышал, но услышишь, — многозначительно сказал партизан.
— Крупа, я вас насквозь вижу.
— Ты думаешь, она за тебя выходит по любви?
Пани Мальвина поспешно, но немножко искусственно засмеялась.
— К чему любовь, к чему этот разврат? Они люди серьезные, им это не подходит. Это юнцам можно стрелять глазами, вздыхать, тратить время на прогулки и флирт. А людям солидным — грешно. Из этой вашей любви никогда еще ничего путного не получалось. Только богопротивное сладострастие, разнузданность, а потом слезы и горе.
— А я во всех борделях от Эльбы до Порт-Артура побывал, ага! — глухо отозвался Ильдефонс Корсак из-под спецовки путевого мастера.
Пани Мальвина в отчаянье навалилась на него всем телом.
— Спи ты, кикимора, довольно тебе брехать при чужих людях. Пожалуйста, дорогие, ешьте, пейте. Пан Добас, в стаканчиках пусто.
Партизан лягнул ногой дверь, и она распахнулась с резким стоном. В будку ворвался холодный ветер и разогнал плотное облако табачного дыма. Регина перевела взгляд на окно, в его неровном косяке, как в раме, виднелась косо срезанная долина, луга, покрывшиеся после наводнения пластами ила, пенящаяся и сердитая река. Косметика на лице Регины растаяла в духоте тесной будки, блестящие волосы потускнели, взгляд у нее был усталый и неподвижный.
— Приглашаю всех на мою свадьбу. Всех до одного. Это будет настоящая свадьба. А остальное неважно, правда?
— Правда, детка, самая истинная правда, — быстро сказала пани Мальвина. — Ешьте, пейте, веселитесь, дорогие.
Граф неожиданно икнул в свой кокетливый шейный платочек.
— Пардон, — пробормотал он и обвел всех мутными глазами.
Он встретил мой взгляд, нахмурил брови, мысленно что-то взвешивая. Потом показал мне свои зубы, похожие на ногти, пожелтевшие от никотина. Струйки пота стекали по его щекам между соломенными кустиками редких волос.
— Знаете, — сказал он, — знаете, я не такой уж дурак, у меня своя программа, — и он интимно наклонился в мою сторону, попутно уронив стаканчик. Я хотел нагнуться, чтобы поднять посудинку, но граф не разрешил и придержал меня костлявой ладонью за плечо. — Не надо. Пусть лежит. Знаете, до войны я служил в школе подхорунжих, целых двенадцать месяцев. И представьте себе, в день увольнения в гражданку, когда мы получали на складе наши вещи, кто-то хлопнул себя по лбу и говорит: «Друзья, ведь Ковальский ни разу не стоял в карауле». Вы понимаете, в течение целого года. Других за это время раз пятьдесят назначали в караул, а меня никогда, ни на один час. Видите ли, я хочу этим сказать, что я никому не бросался в глаза, что никто меня не замечал. Может, другие были остроумнее, привлекательнее, может, начальники их больше любили, благодаря этому им иногда перепадало более теплое одеяло, но, кроме того, они еще несли караул, ходили на дополнительные учения, были на побегушках у старших по чину. Вы понимаете, что я имею в виду, надо быть посрединочке: ни среди лучших, ни среди худших, а между обыкновенными. Вы понимаете меня? — шептал он доверительно.