— Понимаю.
— Во время войны я тоже держался средней статистической. Ведь большая часть нации не боролась на фронтах, не пряталась в лесах и не страдала в концлагерях. Статистическое большинство сидело в плохо отапливаемых домах, ело мерзлую картошку и немножко занималось торговлей. Я делал то же самое. Никто мне не дал ордена за мое оккупационное прошлое, но никто меня и не критиковал. Я ничего не приобрел, но ничего также и не потерял. Вы видите эти руки, — он поднес к моим глазам не очень чистые ладони, — они целые, целехонькие, никак не пострадали, хоть и нет на них памятных колечек от товарищей-соратников. Поэтому нет во мне никакого пафоса, надо мной можно посмеиваться, пожалуйста, это я могу стерпеть…
— Что ты ему там шипишь на ухо? — неприязненно спросил партизан.
Они в упор смотрели друг на друга, покачивая головами.
— Ах боже, боже, — заохал сержант Глувко. — Вам-то хорошо, а мне надо домой возвращаться. Какой позор. Не уговаривайте меня пить водку.
— Вы уже свое вылакали, — сказала пани Мальвина. — Никто вас тут силой не держит.
— А если я, простите, вытерпеть не могу, чтобы на столе стояла полная стопка. Выпьем, люди, выпьем. Но за что?
— За молодую чету, — не своим голосом сказал партизан и протянул Регине полную баночку из-под горчицы. — Ну, Регина, выпьешь?
Она очнулась, небрежным жестом вытерла губы.
— Это я с тобой буду пить?
— За наше знакомство, за все.
— Я вас насквозь вижу, Крупа, — вмешался путевой мастер.
— Вы меня еще лучше узнаете. У нас с тобой есть одно дельце, Регина. Я тебе напомню о себе.
Она плеснула ему в глаза водкой. Он крикнул, хотел было вскочить из-за стола, но я придержал его за руку. Он быстро моргал, выплакивая едкую жидкость.
Граф Пац неожиданно обнял партизана за шею и прижал его голову к своей тощей груди.
— Ты хочешь знать, о чем мы разговаривали? Да? Я говорю, что у меня крепкий сон. Едва положу голову на подушку, и готово. Сплю без сновидений до самого утра. И знаешь почему?
— Ну не надо, не надо, — зашептала пани Мальвина. — К чему это? У каждого человека своя судьба.
Она неуверенно гладила локоть Регины, а у той по щекам текли крупные слезы.
— Зажгите лампу, — сказал путевой мастер.
— Не надо, так лучше. Иной раз приятно посидеть в потемках, — торопливо возразила пани Мальвина.
— Сошью белое платье из шелка, к фате приколю миртовые веточки, и пусть оркестр играет все время без перерыва…
— Хорошо, детка, хорошо, такую свадьбу сыграем, все помнить будут.
Граф Пац крепче стиснул голову партизана.
— А к вам сон нейдет. Если вы даже заснете в поту под утро, то видите страшные сны и с криком просыпаетесь. И знаете почему? Потому что вы больной, зараженный. Хотелось вам мир исправить, людей осчастливить. Наглотались вы всяких идей сверх меры, и они вас разъели изнутри. Стоит вас пальцем тронуть, и вы рассыплетесь, как труха.
— Для чего вы это говорите? — тихо спросил я.
— Я и для вас говорю. Я не глотаю пилюль, как старая дева. Мне незачем думать о самоубийстве. У меня здоровый сон. Кому нужны ваши порывы и старания? Кто вас об этом просил? Зачем вы так пылко исправляли мир и чего вы тут плачетесь, суете под нос свои культи, чего вы проклинаете судьбу, которую сами себе избрали наперекор людям?
— Пусти, — сказал партизан.
— Он его душит, — крикнула пани Мальвина.
Путевой мастер кинулся к окну и схватил стоявшую там кирку. Граф отпустил партизана и беззвучно рассмеялся.
— И пошутить нельзя? Ведь это помолвка, правда, пани Регина?
Он перегнулся через стол, галантно взял ее мокрую руку и запечатлел на ней торжественный поцелуй.
В эту минуту путевой мастер зажег свет, и все, что темнота облекала покровом тайны, вышло наружу. Пани Мальвина шепталась с Региной, партизан прислонился лбом к столу, залитому водкой, сержант Глувко беззвучно шевелил губами, терзаемый непрерывными угрызениями совести, а трезвый Ромусь смотрел на меня в упор с наглой назойливостью.