— Послезавтра придет первый поезд. Уедем на нем подальше от этих мест.
— Куда?
— Я ведь лгал. У меня есть дом и место в жизни. Поедешь?
— Значит, ты ничего не понимаешь.
— Приходи послезавтра без четверти три на железнодорожную ветку. Там остановится наш поезд.
Она молчала.
— Я тебе ничего не обещаю, но, может быть, именно поэтому ты не пожалеешь о своем шаге. Я хочу увезти тебя к своим.
— А там хорошо? Ты ведь оттуда убежал.
— Это не имеет значения. Теперь я уже знаю, что здесь я искал тебя.
— И что же ты мне обещаешь?
— Я отдам тебе все мое чувство, без остатка. А потом угомонюсь, буду играть в шашки, слушать радио, буду сидеть на скамейке в парке и греть на солнышке кости.
— Ты думаешь, что мне это нужно?
— Это нужно мне. Я должен найти свою тихую пристань.
Она улыбнулась.
— Может, стоит рискнуть?
— Юстина, я говорю серьезно.
— Лучше не говорить ничего. Смотри, какой липкий воздух, какая вокруг странная неподвижность. Словно нас накрыли маской с хлороформом. Будет страшная ночь для сердечных больных.
— Поедешь?
Она нагнулась и поцеловала меня. У обоих у нас губы пересохли, их обметало, как в лихорадке.
— Больно, — прошептала она.
— Очень больно?
— Нет. Терпеть можно.
Я привлек ее к себе на скрипучий брезент плаща. Светлая капля упала мне на ладонь. Я удивился, что она не зашипела на моей раскаленной коже.
— Почему у тебя глаза открыты? — спросила она.
— Откуда ты знаешь?
— Я это чувствую.
Я зажмурился. Боль на губах утихала. Я убаюкивал ее, как когда-то в пустом доме, пока наконец мягко не опустил под густые ветки крушины. Она громко перевела дыхание и открыла потемневшие глаза.
— Нет.
— Я, правда, ничего не понимаю.
— Это и лучше. Чаще будешь вспоминать.
— Мне хочется, чтобы ты была счастлива.
— Разве тебе никто не говорил, что ты эгоист?
— Не знаю, что ты имеешь в виду, — неуверенно ответил я. Она лежала на боку, повернувшись ко мне спиной, как усталый ребенок, заснувший в эти сырые сумерки. Я беспомощно погладил ее по волосам, прикоснулся к холодному лбу, а потом со страхом дотронулся пальцами до щеки. Она была мокрая.
— Юстина, — быстро сказал я. — Юстина, что случилось?
Я хотел повернуть ее к себе, рванул за тонкое плечо, но она припала лицом к синему брезенту и не позволила сдвинуть себя с места.
Я снял божью коровку, путешествовавшую по ее ноге.
— Не знаю, чем я провинился, — тихо сказал я. — Может быть, я зря заговорил с тобой, когда ты несла яблоки в корзине, может быть, зря стремился к той дружеской близости, которая давала бы мне право на тебя. Не знаю.
Она прижала руки к губам, чтобы согреть их дыханием. Одинокая птица зигзагами летела над долиной. Мы слышали тяжелое, болезненное хлопанье ее крыльев.
— Видишь, я вообразил, будто ты меня все-таки любишь. Если я свалял дурака, прости меня.
С досадой я слушал свои неуклюжие слова. Они были бесстыдные, никчемные и бесследно растворялись в пустоте. Наконец я замолчал, почувствовав полную свою беспомощность.
Из шума реки, как уже бывало не раз, вырывался и тонул далекий стон, отрывистый и невнятный.
— Ты снова простудишься, — шепнул я. — Встань, уже темно.
Я помог ей подняться с плаща, пахнущего резиной, и повернул лицом к себе. Она смотрела на меня, и я не мог догадаться, о чем она думает.
— У тебя кровь на губах, — с ужасом сказал я.
Она ничего не ответила, и я увидел, что рука у нее тоже в крови. Несколько капель уже упало на землю.
— Что ты сделала? — спросил я, ища трясущимися руками платок, затерявшийся где-то в карманах.
Я осторожно взял ее руку, она закрыла глаза. Со сгиба кисти густо падали крупные капли крови. В панике я перевязал рану белым платком и с отчаянием смотрел на свои пальцы, уже обильно смоченные кровью. Когда я отпустил ее руку, она бессильно упала на подол юбки. Я чувствовал в пальцах холод крови и боялся их вытереть о мокрый мох.
Мы на коленях приблизились друг к другу, крепко обнялись, прижались щека к щеке. Руку, на которой застыла ее кровь, я старался держать подальше от ее спины, над обрывом, над окаменевшим во мраке ольшаником, и мне казалось, что мои пальцы прикоснулись к берегам реки.