Под вечер, лежа на старой кровати, помнившей много рождений и смертей, я разглядывал обстановку моей комнаты. Мне казалось, что заполняющий ее мрак — это тинистая вода и что я покоюсь на дне огромного озера. Первый вечерний холодок уже входил в дом, и под его тяжестью скрипели половицы. За тонкой, как фанера, стеной у Корсаков шел вполголоса сонный разговор.
Взгляд мой остановился на старательно источенном жучками комодишке, на котором стоял старый радиоприемник. От комода пахло болотной травой, и я никогда в него не заглядывал.
А тут, побуждаемый праздным любопытством, я встал с кровати и подошел к этой древней мебели, оскалившейся выщербленными замками, прочность которых проверяли мародеры разных армий и эпох. Я выдвинул первый ящик — в нем было пусто. Только дно устилали давно уже истлевшие сушеные травы. Во втором ящике я нашел пряник, затвердевший, как цемент, а на нем следы чьих-то жадных зубов.
И только в нижнем ящике я обнаружил изрядное количество старых бумаг. Я разглядывал пожелтевшие документы — безмолвные памятники чьей-то судьбы в минувшей войне. Здесь были удостоверения личности, выданные оккупационными властями, карточки биржи труда, врачебные увольнительные записки, начиненные латинскими диагнозами, среди которых часто повторялось зловещее слово — туберкулез. С удостоверения личности на меня глянуло молодое лицо, невыразительное, никакое, привлекательное только своей молодостью. Я прочитал фамилию, которая, наверное, была ненастоящей, рассмотрел печати, безусловно подделанные, и старался воссоздать в мыслях течение жизни человека, оставившего по себе, как горсть пепла, этот призрачный след существования.
— Вы так, в потемках? — услышал я из-за спины голос пани Мальвины.
Я смущенно захлопнул ящик.
— Пожалуйста, пожалуйста, не стесняйтесь. Это не наши бумаги.
— Чьи же?
— Ничьи. От неизвестного человека остались. Ильдек отбил доску со стены дома и под ней нашел эти документы. Кто-то схоронил их неведомо когда. Так за ними и не вернулся. Может, умер или уехал в дальние страны.
— Далеко отсюда когда-то я тоже спрятал все, что касалось моего детства и моей молодости.
— Бывает. Счастлив тот, кто умирает в том же доме, где родился.
— Просматриваю их и думаю: а что стало с моими? Сгнили в земле или кто-нибудь их выкопал?
— Чему удивляться? Каждый человек, чем он старше годами, тем чаще вспоминает молодость. Хочет, знаете ли, согреться, как под отцовским кожухом. Не сидите в потемках, да еще одни. Пойдемте с нами на молитву. Надо молиться, как можно больше молиться. Станете старше, сами это поймете. Все проходит — и слава, и успех, и способности, и богатство, и радость, и честолюбие. А остается страх, стариковский страх, вы сами когда-нибудь это поймете.
— Если я начну молиться, это будет означать, что я сдался. А я еще не хочу сдаваться.
— Что вы говорите? В толк не возьму.
— Ничего серьезного, пани Мальвина. Мне хочется побыть одному.
Старушка вздохнула.
— Может, за вас кто-то молится, а вы о том даже не знаете. Ну, надо идти. Люди уже собираются.
— А вы не знали этого человека? — Я указал глазами на комод.
— Ведь мы нездешние, мы с востока. Может, он когда-нибудь еще приедет. Может, его от этого места отталкивала людская ненависть или стыд, а может, совесть. Пройдут годы, вернется, если еще жив. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Пани Мальвина ушла. Я слышал, как они с братом спустились с веранды, а калитка стукнула глухо, будто падающее дерево в лесу. Меня обступили таинственные звуки опустевшего дома. Постепенно возникал какой-то болезненный страх. Помимо воли я проверял глазами, заперты ли двери, уже охваченные сонной темнотой, и окно с несколькими крупинками звезд. Я снова выдвинул ящик, стараясь вызвать в себе смутную тоску о том, что ушло навсегда.
Кто-то царапался в дверь. Я вздрогнул от неожиданности, и меня внезапно обдало теплом.
На веранде стояла она. Я плохо различал ее лицо.
— Может, я мешаю?
— Пожалуйста. Что вы…
— Я проходила мимо, и мне показалось, что у вас горит свет.
— Вот именно, сейчас зажгу.
Я лихорадочно принялся искать на шершавой стене выключатель. Наконец нащупал его, и под потолком сверкнула маленькая лампочка с прилипшими к ней дохлыми мухами.
Мы оба зажмурились.
— Добрый вечер, — радостно сказал я.
Она улыбнулась.
— Добрый вечер.
— Пройдем в другую комнату. Здесь не на чем сидеть.
— Как же? А кровать? Отлично.
Она села и принялась качать ногой. Опять этот монотонный, провокационный ритм.