— Добрый вечер.
— Вижу, вы развлекаетесь.
— Шафир?
— Да, это я.
— Почему не заходите в дом?
— Меня никто не приглашал.
Где-то далеко лаяла собака. Огонек на мгновение разгорелся, выхватывая из темноты резкие черты лица Шафира.
— Странный вы человек. За своим горбом ничего не видите. С вами невозможно установить контакт. Неужели вы не замечаете, что все теперь живут по-иному, а о том, что было, давно забыли.
— А я такой исключительный?
— Ну конечно. Оглянитесь вокруг: все либо радуются, либо печалятся, либо работают, либо отдыхают, нормально, без всяких странностей.
— Я еще не выздоровел.
— Я знаю, что это за болезнь. В свое время я тоже болел. Я был секретарем на большом предприятии. Вспыхнула забастовка. Понимаете, забастовка против народной власти. Я вышел к рабочим, то, что они не слушали, это пустяки. Я знал их всех, но теперь не узнавал. Они кидали в меня камнями и плевали. Я понимал, что они по-своему правы и что я тоже прав. Потом они стащили меня с платформы, можете себе представить, без всяких церемоний, и посадили на тачку. Но не вывезли. Старые рабочие не дали. Может, потому, что я вышел к ним, что я не спрятался вместе с дирекцией. Тогда-то я переболел.
— У меня другая болезнь.
— Пусть будет другая. Но так жить нельзя. Вы думаете, вас тут кто-нибудь понимает?
— Каждый, наверно, чем-то переболел.
— Все люди нормальные, можете мне поверить. Это вы не в порядке.
— Не знаю. Может быть, вы правы.
— А вы мне нужны.
— Для чего?
— Здесь происходит неладное. Я чувствую это.
— И я должен помогать?
— А кто же?
— Ведь я ненормальный.
— Э-э-э-э, так только говорится. Погодите, вы куда идете?
— Голова болит.
— Подождите.
Он хотел пойти со мною, но было темно и он потерял меня во мраке. Я споткнулся о рельс: он был ужасно холодный. До сих пор я знал только, что железо бывает раскаленным.
Я шел в запущенный сад. Мне хотелось побыть там немного. Я проваливался в теплые кротовины. Потом я увидел контур заброшенного дома и поперечные жерди разрушенного забора. Я перелез через них и прошел между деревьями. Высокая трава была мокрой, предвещая жаркий день. Мне казалось, что я слышу музыку сверчка.
И вдруг без причины у меня забилось сердце. Раздвигая обвисшие, влажные ветви, я все быстрее продирался в глубь одичавшего сада и остановился на каменных плитах перед домом, сверля взглядом темноту.
— Я совершенно замерзла. Чего вы так долго возились?
— Откуда вы знаете, что я возился?
— Я вам уже говорила: я колдунья.
Она отделилась от темноты и протянула мне руку. Я не сразу отпустил ее холодные пальцы.
— У вас горячая ладонь.
— Я вам уже говорил, что они у меня всегда горят.
Мы пошли по еле различимой тропинке. А навстречу нам, как привидение, двигалась белая вишня.
— Говорите, пожалуйста. Почему вы молчите?
— Я как раз обдумывал, что бы такое сказать.
— Ой, дерево в цвету.
— Я заметил еще днем. Будем здесь встречаться, хорошо?
— Вы не боитесь, что это пахнет пошлостью?
— Боюсь. Но пошлость часто замечаешь только задним числом.
— Я ничего о вас не знаю, а я очень любопытная.
— И это говорит колдунья?
— Эх, какая я колдунья. Мне не везет. Сегодня я разбила вазу, подарок. Надеяться не на что, верно?
— Верно.
— О, вот и забор. Пожалуй, теперь немножко постоим?
Я не понимал, серьезно ли она говорит или шутит. Кончиком ноги она что-то чертила на траве, проросшей в аллейке.
— Новая шляпа ничуть мне не помогла, — сообщила она.
Но я молчал, внезапно разозлившись. Меня сердил и обескураживал ее самоуничижительно-иронический тон.
— Ну, становится холодно, — сказала она чуть-чуть слишком громко, как, впрочем, говорила и до этого.
— Если вы не возражаете, я вас обниму.
— Нет, не возражаю.
Я обнял ее, ощутив под рукой девичью хрупкость плеч. Она не поддалась, не прижалась ко мне, и мы так стояли в довольно неудобной позе.
Я заглянул ей в лицо: у нее чуть поблескивали глаза.
— Теперь стало теплее?
— Ну, конечно, теплее, — ответила она снова слишком громко, отвергая тем самым ту интимность, которую я пытался установить.
— Ну, ты, идиотка, — прошептал я.
— Вы что-то сказали?
— Нет. Ничего особенного.
И тогда на ее щеку упала с ветки капля росы. Я заколебался, но потом все-таки поднял дрожавшую руку и неуклюже стер влагу с ее лица. Она смотрела мне в глаза, но в темноте, окружавшей нас, мне трудно было угадать, что она думает.