Внезапно набравшись решимости, я нагнулся и поцеловал ее в холодные губы. Потом я привлек ее к себе и целовал, не отрываясь, пытаясь оживить ее губы своими губами. Длилось это очень долго, пока она наконец не ответила мне, пока не приоткрыла мелкие, сохранившие вкус яблок зубы.
Я укачивал ее в объятиях и чувствовал, как бьется ее сердце. Потом мы глубоко втянули воздух, словно после длительного ныряния.
— Ой-ой, у меня закружилась голова, — громко и как-то неестественно сказала она.
— Пойдем. Нельзя стоять на месте. Холодно.
Мы подошли ближе к дому с зияющими дырами в крыше.
— Может, войдем? Там будет теплей.
Она не ответила. Тогда я выломал прогнившую доску и пролез внутрь дома.
— Входите. — Я протянул ей руку.
— А может, здесь крысы?
— Ведь дом-то пустой. Уже пятнадцать лет здесь никто не живет, — говорил я, помогая ей влезть в сени.
Мы прошли в большую комнату. Сквозь щели в заколоченном досками окне виднелось небо. Я почувствовал, что ноги мои ступают по чему-то мягкому.
— Тут сено. Сядем?
Она опять не ответила. Я потянул ее за собою. Теперь мы сидели на слежавшемся сене, от которого пахло погребом.
— Романтично, да? Верно я говорю? — громко сказала она.
— Ты идиотка, — шепнул я сам себе.
И снова обнял ее. Мы долго целовались, и я качал ее в своих объятиях, описывая все более широкие круги, пока наконец мы оба не свалились на кучу волнистого сена и так и остались — полулежа, полусидя.
А когда я дотронулся до ее груди и почувствовал ее горячую округлость, в моей памяти почему-то возник лес, крутой склон, тропинка, усыпанная хвоей, и полное отчаяния, мокрое от пота лицо партизана.
Я прижал ее к шуршащему сену, но в этот момент она с неожиданной силой оттолкнула меня обеими руками. Я откатился и с шумом сел между накиданными здесь кирпичами от разрушенной печки.
А она заплакала. Бурно, нервно и так горячо, что я не на шутку испугался.
Я опустился на колени и, не меняя позы, потянулся к ней, чтобы хоть как-нибудь сдержать этот странный, ужасный плач.
Но тут она вскочила и с поразительной ловкостью, минуя сваленные на полу бревна и доски, выбежала в сад.
Когда я выбрался из дому, ее уже не было. Я зашагал в ту сторону, куда, судя по всему, она должна была пойти. И наконец увидел ее, она шла, пошатываясь, черная и удивительно высокая на фоне мутно-белого тумана, поднимающегося с реки.
Я обогнал ее. Она остановилась, вытирая ладонями лицо.
— Мне хотелось кое-что выяснить, — тихо сказал я.
Она всхлипывала и молчала.
— Мне хотелось кое-что выяснить, — беспомощно повторил я.
Она двинулась вперед, обойдя меня широким полукругом. Я пошел за ней и спросил:
— Есть у него шрам на правом боку?
Она молча уходила в ночь.
— У вашего мужа есть шрам от пули?
Было темно и тихо. Я услышал далекий, затаившийся в зарослях шум Солы. Он похож был на приглушенный спор кучки людей. И тут, как и совсем недавно, из лесной чащи донесся далекий винтовочный выстрел.
К дому подъехала телега с высоким решетчатым бортом, устланная гороховиной. Тот же самый возница, который не так давно вез труп, найденный в Солецком бору, извлек из-под сиденья почерневшую торбу с кормом и закинул ее на голову лошади.
Пани Мальвина вышла на крыльцо, привлеченная неожиданным событием.
— Вы к нам, пан Харап? — спросила она.
— Угу, — буркнул возница.
Пани Мальвина призадумалась.
— В город едете?
— Угу.
Пани Мальвина посмотрела на небо — там росла белоснежная дорожка. Невидимый реактивный самолет по своей каждодневной привычке пробирался на север.
— От нас кого-нибудь увозите?
— Угу.
— Какой вы неразговорчивый, пан Харап.
— Угу.
В дверях появился Ильдефонс Корсак: со вчерашнего вечера он заметно осунулся и придерживал рукой брюки на втянутом животе.
— Харап приехал, — сказала пани Мальвина. — В город едет.
— Неудачно все вчера вышло, неудачно, — прошептал Ильдефонс Корсак и подул в позеленевшие усы. — Не умеют теперь люди веселиться. Так уж изменился мир.
В эту минуту распахнулись двери из комнаты Регины. Она появилась на пороге, завязывая у подбородка шелковый платочек, готовая к путешествию. За нею Ромусь тащил два облезлых фибровых чемодана и большой узел, обмотанный веревкой.
— Боже ты мой, что я вижу! — вскрикнула пани Мальвина, прижимая к груди обе руки. — Все живое да славит господа! Ничего не понимаю.
— До свидания, пани Мальвина, до свидания, пан Ильдефонс, если что не так, прошу не гневаться, — глухо сказала Регина. — Положи, Ромусь, багаж на телегу — сзади, где гороховина.