— Нельзя, знаете ли, писать теми словами, которыми мы пользуемся каждый день. Они, знаете ли, обыкновенные, и никакой в них нет силы. К тому же они безобразные, кривые, как покосившийся забор, и на слух неприятные. Писать надо красиво, одними только необычными словами и так составленными, чтобы выглядели они как стихи. Я это умею.
— Ну и когда же вы закончите свое писание? — спросил партизан, не переставая грызть морковку.
— Когда кончу? Бог его знает. Но, наверное, кончу. Такой книжки еще не было, знаете.
Тут он поднес к глазам перо, увидел, что оно переливается застывшими чернилами, как аметист, и, таинственно улыбнувшись, вернулся к своей тяжелой работе.
— Что-то долго их не видно, — заметил Пац.
Партизан перевернулся на другой бок и посмотрел на дорогу. В горячем песке купались сонные куры. С другой стороны улицы, тяжело ступая, приближался человек. Небольшого роста, почти карлик, в засаленной крестьянской одежде. Увидев, что мы разлеглись посреди сада, он остановился у забора и некоторое время внимательно нас разглядывал.
В конце концов он произнес неестественно высоким голосом:
— Господу нашему, Иисусу Христу, слава.
Ни партизан, ни граф не ответили на приветствие, поэтому я приподнялся на локте и сказал:
— Во веки веков.
Только теперь я узнал в прохожем младшего из монахов, того, который чаще всего спускался в городок за покупками.
— Магазин закрыт?
— Да. С сегодняшнего дня, — ответил я.
— И надолго, ваша милость?
— Не знаю. Пожалуй, надолго. Продавщица уехала.
Партизан перевернулся на другой бок и закрыл глаза с таким видом, будто его истомила жара.
— Уехала, — повторил монах. — Нехорошо.
Его почти целиком закрывал штакетник. Мне был виден только один его глаз — любопытный и часто моргающий.
— А это правда, что нас отсюда эвакуируют?
Мы молчали.
— Вы, вероятно, из той секты? — продолжал монах.
Партизан стремительно сел.
— Ступай, ступай, попик, и не действуй людям на нервы.
Монах растерялся, отошел на несколько метров от забора и низко, почти до земли, поклонился нам. С минуту он стоял не двигаясь и, казалось, искал, что нам ответить, а потом пошел по направлению к монастырю, который лежал на склоне холма и был похож на огромный белый камень.
Немного погодя мы услышали рев мотора, и куры, кудахча, разбежались поближе к заборам. У нашей калитки остановилась зеленая машина. Из нее вышли оба приезжих и Ромусь, расчесывающий икры ног, остреканных крапивой.
Они подошли к нам и тяжело опустились на камни, сложенные перед домом.
— Нет ли у вас тут ресторана? — спросил брюнет с золотыми пуговицами. — Я, разумеется, не помышляю об изысканном заведении высшей категории. Пусть будет трактир.
— Нету, — сказал граф.
— А магазин?
— Магазин закрыт.
— Ну, понятно, я у себя на родине, — усмехнулся брюнет и что-то пролопотал своему седоватому спутнику, который, не отрываясь, разглядывал наш дом.
— Но отдохнуть минутку можно?
— Почему нет, пожалуйста, — сказал партизан, пожимая плечами.
Журналист с Запада встал и подошел к дому. Он осматривал двери, окна, побелевшие бревна с таким видом, будто собирался купить эту старую развалюху.
— Нашли Гунядого? — спросил партизан, громко дуя на черных муравьев, бегавших по протезу.
— Может, и нашли, — ответил обладатель золотых пуговиц.
— Сообщил что-нибудь интересное?
— Разумеется. Сказал, что у него тут, в городишке, много знакомых.
Партизан вдруг подавился своим фырканьем и посмотрел на брюнета.
— Я вас откуда-то знаю, — сказал брюнет.
— Меня? — удивился партизан и отер губы здоровой рукой.
— Именно вас. Ваше лицо я хорошо помню.
— Ошибка, маэстро, — неискренне засмеялся партизан. — Иногда такое может показаться. Лица бывают похожие.
— Вы до войны не жили в Ружане?
— Нет. Не жил.
— Странно. Я определенно где-то вас встречал.
— Это навязчивая идея, — вмешался я в разговор. — Многие этим страдают. У меня тоже создалось впечатление, будто я откуда-то помню лицо этого иностранца.
Седовласый журналист обернулся и посмотрел на нас. Брюнет быстро сказал ему что-то. Иностранец подошел и некоторое время разглядывал меня. Лицо у него было невыразительное, из незапоминающихся. А ведь я, безусловно, где-то его видел, хотя тогда оно было моложе, светлее и чище. Потом он отошел, извлек фотоаппарат и направил объектив на дом.
Партизан внезапно вскочил с земли и кинулся к журналисту.
— Нельзя! Verboten! — крикнул он и замахнулся протезом.