— А ты веришь в то, что люди называют чудесами?
— Во время войны их не бывает.
— Знаешь, я вообще не представляю себе, что когда-нибудь наступит «после войны». Я об этом даже и не думаю.
— Но ты его любишь?
— Кого?
— Корвина.
— Ой, и глупый же ты, Старик. По мне, что он, что ты, все равно. Надо как-то жить.
Я стараюсь высвободиться от ее руки, затерявшейся в огромной рукавице.
— Разве я неправильно сказала, Старик? Любовь не может зародиться в такой грязи, под пулями. А ты не знаешь, что по мне вши ползают? Я с ним сплю по рассудку, смекаешь, чтобы ему легче было. А от любви я до поры до времени отказалась. Уж я-то знаю, какая она будет, настоящая любовь, уж я все загадала.
— Понимаю, начальница.
— Не говори так, ладно?
— Мне тоже кажется, что когда-нибудь это кончится. И начнется другая жизнь, нам не знакомая. Только бы выдержать. Я думаю, нам тогда все будет по вкусу, правда?
— Пожалуй, правда.
Вдали завыли волки. Мы идем вдоль незамерзшей речушки. Какая-то птица резко взмывает с воды и, шумно хлопая крыльями, торопливо исчезает между деревьями. Мы останавливаемся, удивленные встречен с живым существом.
— Утка, — говорит Тихий.
— Откуда утка в такое время года?
— Случается.
— Странно.
Сокол идет впереди.
— Вообще какой-то странный вечер. Даже звери в полночь говорят человечьим голосом.
Снег однообразно скрипит у нас под ногами. В кармане я ощущаю холод странички с приговором. Тихий грохочет «дегтярем», наверное, пытается заглушить дурные мысли.
— Обычно Корвин сам ходил на такие задания, — говорит Муся.
— Ему это нравится?
— Пожалуй, нет. Однажды я видела, как его вырвало.
— Ты знаешь его историю.
— О себе он не говорит. Но я знаю, его что-то грызет.
Тихий останавливается и слушает, выставив уши из заиндевевшего кожуха.
— Что случилось? — спрашиваю я.
— Сани едут.
— Тебе мерещится.
— Ты и вчера так говорил.
— Мужики крадут дрова.
— У мужиков лошади с колокольчиками. А эти едут тихо, как духи.
— Ты что-нибудь слышишь, начальница?
— Нет, ничего.
— Ну так пошли.
Трогаемся. Чаща редеет. Все больше белых полян с кустарником, прикорнувшим над глубоким снегом. Нам неизменно сопутствует отдаленный вой волков.
Теперь останавливается Сокол, поворачивается к нам лицом и поднимает руку. Мы затаили дыхание. Где-то между деревьями, мы не знаем, близко или далеко, проносится визг полозьев, по звуку напоминающий треск разрываемого тонкого полотна. Нам кажется, что мы слышим приглушенные голоса возниц и мерный стук копыт, ломающих заледеневший снег острыми гвоздями подков.
— Везут парней Кмицица, — шепотом говорит Сокол.
Я молчу. И не знаю, то ли снова сквозь чащу гонят вчерашний призрачный обоз, то ли затаенная жизнь леса слышится в этом смутном, отдаленном шуме, в котором мы ищем тот смысл, который подсказывает наша память.
Все затихает. Мы идем дальше.
— Ты помнишь свой первый партизанский день, начальница? — спрашиваю я, не чувствуя под рукой комочка ее рукавицы.
Но Муся позади меня борется с сугробами и не отвечает. Я стараюсь различить в приглушенном лесном шорохе голос тех проклятых саней и думаю о недавних событиях, о том, что теперь стало предметом легенды, гладкой, обкатанной как морской голыш…
Ты сидел на низком диванчике, обитом клеенкой. Молоденькая сестра, от которой пахло конспирацией, как духами, обматывала тебе ногу бинтом, смоченным в гипсе. Чуть ли не в десятый раз ты рассказывал жалкую историю своей ноги. Так вот, когда перетаскивали рельсы, немцу, надзиравшему за работой, что-то не понравилось, он громко заорал, а ты с твоим напарником со страху отпустили оба конца этой стальной балки — рельс грохнулся наземь, отскочил от шпал и совсем легонько задел твою ногу, но этого оказалось достаточно, чтобы треснули обе кости.
Больше всего тебя смущало то место рассказа, где ты излагал причину несчастного случая. Тебе совестно было сказать, что ты, как и те, кто работал с тобой рядом, испугался внезапного окрика немца, поэтому ты лгал, будто он неожиданно приказал бросить рельс, а ты на какую-то долю секунды позднее, чем следует, выполнил приказ.
Сестры сочувственно кивали головами, за стеклянными дверями хрипели и кашляли чахоточные, которые пришли вымаливать медицинское свидетельство, спасающее их от биржи труда.
Нога у тебя очень болела, она распухла и посинела от внутреннего кровоизлияния. Сестра швыряла ее, как скалку для теста, а ты шипел, прикусив губы.