— Всякое видели, дедушка, — сказал партизан.
Я приподнялся на локтях, затем опустил ноги на пол. Разогретый солнцем прямоугольник окна резко закачался перед моими глазами. Я попытался встать. Внезапно осклизлый холод сдавил мой череп. Я неуверенно сделал несколько шагов по направлению к двери, и тогда земля вдруг ушла из-под моих ног, меня качнуло назад, и я тяжело грохнулся головой о вишневые половицы.
Когда я снова открыл глаза, Корсак и партизан волокли меня назад в кровать. Слева, под мышкой, я чувствовал холодок протеза.
— Осторожнее, его сейчас вырвет, — предупредила пани Мальвина.
— Чем, благородная самаритянка? Лучше подайте-ка нам простокваши.
Потом они вливали мне в рот что-то кислое и одновременно соленое. Корсак приминал на мне одеяло — оно было горячее и казалось наполнено болезнью. Партизан энергично размахивал своим протезом.
Тут пришел Ромусь. Собственно говоря, он не пришел, а постепенно и довольно долго возникал в комнате. Движения у него были такие ленивые и замедленные, что их легко можно было расчленить на отдельные фазы. Каждый его шаг, необычайно вялый и неуверенный, подчеркивался плавным вращением бедер. Закончив свой невидимый для других процесс преодоления пространства и остановившись в дверях, Ромусь нерешительно поднял руку, а потом растерянно потрогал свою пышную нечесаную шевелюру.
— Идут, — сообщил он.
— Тебя только за смертью посылать, — сказала пани Мальвина и тут же шлепнула себя по губам всей пятерней. — Боже, что я говорю…
— А может, врача позовем? — сказал партизан.
— Для чего, кому это нужно? — возразила пани Мальвина. — Я, слава богу, шестьдесят пять лет прожила, а доктора в глаза не видела. Коли ему суждено выжить, так выживет. Нынешние врачи только то и знают, как побыстрей человека в гроб загнать. У нас на востоке не таковская медицина была.
— Я слышал, что у вас чаще всего к больному месту горячие портянки прикладывают, — сказал партизан.
Пани Мальвина слегка растерялась — ей не вполне было ясно, куда метит партизан.
— Конечно, при болезни первейшее дело тепло, — уклончиво ответила она.
Ромусь потерся спиной о дверной косяк и, подобно призраку, постепенно исчез. Потом я увидел в окно, как он сгребает на дворе в кучу посеревшие листья лопуха и, сомлев от жары, ничего вокруг не замечая, укладывается на свое мягкое ложе, повернув лицо к солнцу, источающему густой осенний зной. Слепень, заинтересовавшись безвольно лежащим телом, стал кружить над головой Ромуся, а тот, не открывая глаз, отгонял его, пофыркивая сквозь одеревеневшие губы.
— Ну и как, сын партии, лучше ты себя чувствуешь? — спросил партизан.
— Не знаю. Пожалуй, лучше.
— С виду ты крепкий, здоровый, настоящий молодец. И что это тебя вдруг так скрутило?
Я промолчал.
— Наружность ни о чем еще не говорит, — вмешалась пани Мальвина. — У нас, на востоке, я помню…
Я глотнул липкую слюну.
— Оставьте меня одного.
— Капризничает, — с догадливой улыбкой заметил Корсак.
В этот момент вошел путевой мастер Дембицкий, поставил в угол палку и снял форменную фуражку железнодорожника, пыль с которой так и метнулась в косой луч солнца.
— Что хорошего?
— Отходили, пан Добас, — сказала Мальвина.
Путевой мастер мрачно взглянул на нее.
— Моя фамилия Дембицкий.
— Да, да, мы знаем. Но все-таки по-старому удобнее. Привычка — вторая натура, — смущенно оправдывалась она.
— А милиция была?
— Причем тут милиция? — удивился Корсак.
— Пан Дембицкий любит лечить другими средствами, — двусмысленно сказал партизан.
— Это что за намеки?
— Какие намеки? Я просто так сказал. Жарко, душно, того и гляди что-нибудь ляпнешь без всякого умысла, а вы сразу — намеки…
— Ладно, ладно, я-то знаю, о чем вы думаете.
В комнату тихо постучали.
— Можно?
В приоткрытую дверь просунулось непомерно длинное, покрытое редкой желтой растительностью лицо графа Паца.
С подчеркнутой галантностью он поцеловал руку пани Мальвины, потом вежливо поздоровался с остальными, после чего подошел к кровати.
— О, пардон, то есть я хотел сказать извините, — запинаясь произнес он, взглянув на меня.
— Уходите, пожалуйста. Я хочу остаться один, — тихо попросил я.
— Ого, снова капризничает, — сказал Корсак.
— Ладно, допустим, но ведь намеренно, по собственной воле он этого не сделал, — рассуждал железнодорожник.
— Может, из каких-то классовых побуждений? — услужливо подсказал партизан.