— Мы словно колядники, — замечает Муся.
— Да, колядники, — повторяю я и нащупываю в кармане листок, который дал мне Корвин.
— Пусто. Никого не видно на дороге.
— Кто в такой вечер выйдет из дому? Это ведь грехом считается.
— Если сегодня задумаешь желание, в будущем году исполнится.
— Ладно, задумал.
Она снова просовывает ладошку мне под руку.
— И что же ты загадал?
— Больно ты любопытная, начальница.
— А ты меня не стесняйся, Старик.
— Далеко еще?
— Что далеко?
— Сама знаешь.
— Надо дойти до железной дороги. Потом с километр по путям. А я хочу быть самой красивой, самой богатой и самой обаятельной. Чтобы все меня любили. Но этого я не стану загадывать, Старик.
— Ты очень еще молода, начальница.
— Я попросту женщина.
— Мне это известно, начальница.
— Откуда ты можешь знать, щенок.
Она резко останавливается. Я тоже вынужден остановиться, меня удерживает ее рука: Муся не успела ее выдернуть. Мы стоим, отгороженные друг от друга толстой стеной кожуха. Я чувствую, как меня согревает тепло, вызванное любовным желанием. У нас обоих изо рта валит густой пар, за его клубами я вижу насмешливо прищуренные Мусины глаза и обросшие инеем ресницы.
— Ты еще невинный, я говорю точно, женщина это сразу угадывает.
Она прижимается кожухом — тем местом, где у нее грудь, — к моей шинели.
— Ну что ты загадал, признавайся, щенок.
— Загадал, чтобы быть мне самым умным, самым хорошим и чтобы все женщины меня любили.
Она долго смотрит на меня, потом прячет глаза за белыми ресницами.
— Хотелось бы мне встретиться с тобой когда-нибудь уже после войны.
— И мне хотелось бы с тобой встретиться.
— Одни это разговоры, Старик.
Мы неуклюже прижимаемся друг к другу, насколько позволяет наша затвердевшая, промерзшая одежда.
— Нет, правда. Я искренне сказал, — шепчу я.
Она молчит. И мне вдруг кажется, будто что-то темненькое, вроде божьей коровки, ползет вниз по ее разрумяненной морозом щеке.
— Ласточка, что с тобой? — тихо спрашиваю я, смущенный таким оборотом дела.
— Нет, ничего. Просто, дурацкий вечер.
— Муся, я по правде…
— Ну ладно. Ничего больше не говори.
Она выдергивает руку и украдкой проводит ею по щеке, словно смахивая звездочку снега.
— Я и сама не понимаю, что со мной случилось, — смеется Муся, заслоняя лицо рукой. — Глупо все это. Почему мы стоим?
Мы готовы двинуться дальше, но Сокол нас удерживает. Они оба с Тихим отогнули воротники и прислушиваются.
— Что еще? — спрашиваю я.
— Слышно, как сани едут. Везут парней Кмицица.
Нагнувшись, мы долго всматриваемся в темноту. Тихий спускает предохранитель автомата. Но из этой гнетущей тишины вырывается нечто напоминающее приглушенный расстоянием стон.
— Коляду где-то поют, — говорит Муся. — Деревня неподалеку.
И она решает идти дальше, но я удерживаю ее стволом автомата.
— Нет. Погоди. Пожалуй, это телеграфные провода звенят к перемене погоды.
Муся осматривается вокруг и говорит:
— Ты прав. Вот и железная дорога.
Мы круто поворачиваем и наперерез, через открытое место, увязая по колено в снегу, пробиваемся к железнодорожной насыпи.
— А я вам говорю, что ясно слышал скрип саней. Их уже третий день возят. Даже в такую ночь, — настаивает Сокол.
— Они знают, что мы их слышим, — вздрагивает Тихий.
Две черные линии рельс убегают в темноту. Нас окружает со всех сторон такой однотонный, жалобный звон, словно мы идем по расщелине, где полно сверчков.
Я обгоняю их всех, иду впереди.
— Внимание. Приготовиться!
Я слышу, как у меня за спиной снимают автоматы и знаю, что теперь мои спутники дуют на приклады и укрывают теплыми рукавицами замки, чтобы их разморозить.
Мы идем все быстрее, потому что я, сам того не замечая, ускоряю шаг. Изредка звякнет кованый каблук, задев особенно гулкий на морозе рельс. Впереди вспыхивает голубоватый огонек, тлеющий слабо, как гнилушка.
Я оборачиваюсь. Ласточка быстро семенит своими маленькими ножками в конце цепочки, скользит на обледеневших шпалах.
— Здесь? — спрашиваю я.
— Да. Дверь со стороны поля, — торопливо отвечает она.
Наконец мы подошли вплотную к этому дому. Он большой, кирпичный, прочно построенный при немцах для их сторожевого поста, охранявшего железную дорогу. Из снега торчат опрокинутые козлы с колючей проволокой, слева — колодец бетонированного блиндажа.
— Идите под окна, — приказываю я Тихому и Соколу.