Жду, пока они исчезнут за углами дома. Тогда я поднимаюсь на две каменные ступеньки, посыпанные песком, и подхожу к темной двери. Провода звенят так, словно их распирает от вестей, которые люди передают друг другу в эту ночь.
Нажимаю на щеколду. Заперто. Тогда я ударяю кулаком в солидные дубовые двери, но рукавица приглушает стук. Я слышу, как учащенно дышит Ласточка за моей спиной.
Я бью прикладом автомата. Там, внутри, хлопают двери сеней. Мне кажется, будто меня обдает легким теплом дома, пахнущим нагретым кафелем печки.
— Кто там? — спрашивает хриплый мужской голос.
— Мы. Свои, — отвечаю я как можно развязнее.
— Кто — мы?
— Свои. Колядники.
За дверью молчание.
— Откройте, пожалуйста, не бойтесь.
— Не слишком ли рано для коляды?
Я меняю тон.
— Открывайте, а то выломаем дверь.
Человек за дверью долго раздумывает.
— Нам надо с вами потолковать. Отворите.
Я слышу еще какой-то слабенький голосок, пожалуй детский.
Дверь отворяется.
— Руки вверх!
Окруженный облачком вьющегося пара, как в бане, он медленно поднимает руки. Я подталкиваю его дулом автомата, а он пятится назад, и таким манером мы входим в большую комнату, где вообще нет никакой мебели. На облезлом стуле стоит маленькая елочка — на ней нет ни ярких цепочек, ни ангелов, ни шаров, ни свечек, она усыпана лишь клочками ваты. Возле елочки стоит темноволосая девочка — она приподнялась на цыпочки, а в руках держит пачку ваты. Она смотрит на нас с любопытством, а в глубине ее глаз таится радость — неожиданное рождественское приключение.
Теперь я смотрю на мужчину в упор и вижу между рукавами деревенского свитера, как в рамке, смуглое лицо, густые черные волосы и выступающие вперед, припухшие губы. Я невольно опускаю автомат и прижимаю его к шинели, словно для того, чтобы прикрыть сердце, которое начинает бешено колотиться.
Наконец затянувшееся молчание прерывается:
— Можно мне опустить руки?
Я пережевываю густую слюну и не могу выдавить ни слова в ответ. Он опускает руки. Мне хочется увидеть в его глазах отраженное воспоминание, тот блеск, который устранит все мои сомнения. Но он, сутулясь, как и когда-то, смотрит на меня с напряженным вниманием, с безотчетной тревогой, и только теперь я постепенно осознаю, что я давным-давно не брит, что на мне нелепая одежда, что я стал гораздо взрослее с тех времен.
— Есть еще кто-нибудь в доме?.. — спрашиваю я умышленно низким голосом и со страхом смотрю ему в глаза.
Он боится моего автомата, обросшего инеем, а я боюсь, что он меня узнает.
— Нет, я один. — И он бросает взгляд на елку, возле которой стоит девочка с ватой в руках.
Мне хочется спросить, где та женщина, которую я знаю, запомнил навсегда и которая, сама того не подозревая, первая открыла мне женскую наготу. Но я вовремя спохватываюсь, ведь я все еще надеюсь, что он меня не узнает.
Лед узловатыми корнями сползает с оконных стекол на подоконники. Между двойными рамами лежит такая же точно вата, украшенная бессмертниками. Гудит невидимая печка. От елки пахнет костелом. Я не знаю, как следует поступить, и жду, пока капля растаявшего снега стечет с мой щеки и увлажнит запекшиеся губы.
— Ну, что случилось, Старик? — спрашивает Ласточка.
Я отступаю на несколько шагов к середине комнаты, так чтобы хозяин дома был виден Мусе.
— О боже, — вдруг слышу я Мусин голос и оборачиваюсь.
Она стоит перед ним и вглядывается в него широко раскрытыми глазами.
— О боже. Возможно ли это? — повторяет она.
Он едва заметно улыбается одними только губами. Потом приглаживает волосы, как бы заподозрив, что беспорядок в его прическе вызвал удивление у этой девушки в заснеженном полушубке.
Я постукиваю сапогами, сбивая с них лед.
— Уведи девочку, — говорю я Ласточке.
Она все еще, не отрываясь, смотрит на него.
— Нет. Я останусь.
— Ты слышишь? Уведи ее.
— Нет. Разреши мне остаться.
Меня охватывает бешенство, я силком выталкиваю ее в сени. Потом возвращаюсь. Он стоит на том же месте и растирает локоть, который, видимо, у него онемел, пока он держал руки вверх.
Я открываю дверь во вторую комнату — там темно.
— Иди, — говорю я ребенку.
Девочка с ватой в руке послушно уходит, но не плотно притворяет дверь. Я хочу ее захлопнуть, но девочка впивается в край створки, мешает мне, неловко борется со мной.
— Я боюсь темноты, — говорит девочка.
— Закрой на минутку дверь, — вмешивается ее отец. — Пан сейчас уйдет.
— Пусть останется хоть маленькая, самая малюсенькая щелочка.