— Старик, Старик, — шепчет Муся, — куда ты так мчишься?
Я знаю, что ей хочется догнать меня и уцепиться за мою руку.
— Старик, ведь ничего не случилось. Мы убили предателя. — Она старается обмануть и меня и себя.
Я сминаю листок в кармане, скатываю его в маленький шарик, а потом незаметно опускаю в снег. Я знаю, что он утонет в белом пуху и еще до того, как пробьется трава и зазеленеют деревья, дождь смоет с него все, что было на нем написано. И какая-нибудь птица унесет этот белый, размокший лоскуток, когда будет вить себе гнездо…
— Ну и жара, — говорит Юзеф Царь после долгого молчания. — Необыкновенный год. Вы читали Апокалипсис?
Он достает из кармана носовой платок и, следя за мной уголком глаза, старательно вытирает лоб.
— Во время войны читал. Теперь уже все позабыл. Вы верите в предзнаменования?
Сонные мухи бьются о лампочку, прикрытую сверху эмалированным абажуром в форме тарелочки.
— Верю ли я? — повторил он мой вопрос. — Я верю в то, что существует и помимо наших обычных представлений о жизни.
За рекой снова заиграл кларнет. Неизвестный музыкант монотонно тянул одну и ту же примитивную мелодию.
— И поэтому вы ко мне пришли, — продолжал Юзеф Царь. — Все ищут у меня одного и того же.
Я стараюсь найти в его лице запомнившуюся мне смену выражений, мимолетные гримасы, знакомые морщины. Однако он упорно не поднимает глаз и прячет лицо в густой тени.
— Я не знахарь, не основатель религиозной секты. Я не устанавливаю литургических или моральных канонов. Моя религия — это надежда, которая может уложиться в любое верование, даже вне существующего установленного культа. Видите ли, я многое пережил и под конец понял. Я понял, что неудовлетворенность, которую мы постоянно испытываем, можно и нужно утолить самим нашим существованием.
Он взял со столика ясеневую линейку и стал играть ею. Я разглядел на гладкой поверхности дерева подковообразные оттиски чьих-то зубов и подумал, что, вероятно, собака грызла эту линейку, как кость.
— Вы, конечно, скажете, что я ничего нового не придумал. Не стану с вами спорить, я, пожалуй, мог бы даже еще суровее осудить свою программу или, вернее, отсутствие программы. Вам бы стоило знать, что в свое время я был специалистом по антирелигиозной литературе. У меня обширные познания в этой области и прежде всего огромный опыт самопознания. И все-таки я взялся за этот промысел, и он является мерой победы моего духа, моей свободы среди людей.
Он хлопнул линейкой по мокрой от пота ладони и неожиданно поглядел мне в глаза.
— Почему вы покушались на свою жизнь?
Я поднялся с табуретки и подошел к окну.
— Оставим пустые сплетни. Я пришел к вам по другому делу.
— Вы хотите присоединиться к нам? Да это проще простого. Мы каждый день молимся на берегу Солы, произнося не молитву, а те слова, которые нам подсказывает момент и настроение. Постоянная у нас только песня, рождавшаяся со дня на день, сложенная неведомо кем. Приходите к нам вечером. Для вас это будет одновременно и крещение и жреческое посвящение. Это очень просто. И нет тут никакого обмана, сколько бы его ни вынюхивал скептический ум. Вы будете и соавтором, и служителем этой веры, наиболее демократической из всех, какие есть.
За окном сквозь сложное переплетение лозы дикого винограда я видел тропинку и пригорок, на котором ее уже не было. Там остался только засохший цветок, который теперь катился по сухой земле, гонимый горячим ветром.
— Прежде чем я посвящу себя вечности, мне хотелось бы уладить счеты с бренным миром, — сказал я.
Он тоже встал с топчана.
— Я уловил вашу иронию. Ее я тоже принимаю в расчет, отваживаясь на мой рискованный шаг.
Я повернулся спиной к окну.
— Вы ищете Юстину? Она пошла в Подъельняки.
Я молчал.
— Вы ищете Юстину, правда? — повторил он.
— Ведь вы понимаете, зачем я сюда пришел, — тихо ответил я.
— Действительно, очень драматическая история. Если она подлинная.
— Безусловно. И вы это отлично знаете.
Он улыбнулся одними губами.
— Вы немножко влюблены в Юстину, правда?
Я слизнул соленый пот с пересохших губ.
— Не возражайте, пожалуйста, я все знаю. Она мне рассказывала о ваших свиданиях.
— Не понимаю…
— Она ведь двуличная или, скорее, роковая женщина. Верно? Женщина — дитя. Так или не так?
Меня буквально подмывало вцепиться ему в глотку, в его сухую, разрисованную узором жилок шею. Он почувствовал мою ненависть и усмехнулся выпяченными губами, к которым пристали запекшиеся капельки слюны.
— Мужчина в зрелом возрасте, растративший свою жизнь на высокие идеи и загадочных девиц.