— Вы меня тут не провоцируйте, — сердито сверкнул глазами железнодорожник. — Я вас не спрашиваю.
— Ничего со мной не случилось, — с трудом проговорил я. — Ступайте, ступайте к чертовой матери! Не видите разве, что я болен.
— Болен, — многозначительно повторил партизан. — Разговорчики.
— Кто дольше всего с ним знаком? — спросил путевой мастер.
Он пристально вглядывался в лица присутствующих. Все молчали. Первой дрогнула пани Мальвина.
— Пан Добас…
— Дембицкий.
— Дембицкий… Пришел он однажды и спросил, не сдается ли комната. Вид у него был как полагается, при галстуке и с портфелем, мы с братом — люди простые, ну и впустили его. Кто ж мог знать?
— Ведь нет такого закона, чтобы не сдавать комнат, — добавил Корсак.
— Может, все-таки выйдем, — вмешался граф.
— Чего это вы такой деликатный? — посмотрел на него тяжелым взглядом путевой мастер.
— Я де-деликатный? — ужаснулся граф.
— А какой?
— К чертовой ма-матери, — пылко выругался Пац.
Партизан щелкнул протезом по металлической спинке кровати.
— Чудной он, это да.
— Вы обо мне го-говорите? — спросил граф.
— Отойди, пережиток прошлого, — сказал партизан, — и не навязывай свою личность нашей доброй народной власти. А что касается самоубийцы, так, пожалуй, никто о нем ничего не знает.
Я приподнялся на локтях.
— Послушайте, уйдите отсюда, а то меня кондрашка хватит. Оставьте меня в покое!
— Ой, капризуля, капризуля, — добродушно улыбнулся Корсак.
На веранде что-то звякнуло, и все устремили глаза в сторону двери. Сержант Глувко споткнулся о накатанный, скользкий порог, и на разные лады зазвенела и загрохотала его громоздкая портупея; отпустив крепкое словцо, он тут же вытянулся и отдал честь.
— Жив? — спросил он.
— Вы, Глувко, всегда являетесь последним, — заметил путевой мастер.
— Виноват, не могу разорваться.
С минутку он постоял, разглядывая меня с профессиональным интересом.
— Ворочает глазами.
— И даже выражается, — предостерегла его пани Мальвина.
— Ну, так зачем Ромусь меня звал? — Сержант застегнул кожаную сумку и стал наводить порядок в своей сложной экипировке.
— Я уже давно на свете живу, — вмешался Корсак, раздувая позеленевшие усы, — и знаю, что́ в таких случаях требуется. Какая бы ни была власть, если кто-то на себя наложил руки, то всегда полагалось вызывать либо городового, либо ланджандарма, либо, стыдно сказать, полицая.
— Нет, я не вы держу, — простонал я. — Пан Глувко, уведите их, у меня голова трещит.
— Виноват, так точно, — скрипнул подошвами растерявшийся сержант.
— Занимайтесь своим делом, Глувко, — строго сказал железнодорожник.
— Что же мне делать? Человек, простите, имеет прописку, удостоверение личности при нем, говорит разумно и владеет всеми членами.
— Может, мы все-таки выйдем? — прошептал граф Пац.
— Чего вы так торопитесь?
— Да упаси боже, пан Дембицкий.
Меня вдруг затошнило, в горле забулькало, и я спрятал голову между подушкой и холодной стеной.
— О-хо-хо, — протянул Корсак.
— А раньше-то храпел, храпел, как зверь.
— Будете вы действовать, Глувко? — спросил путевой мастер.
— А как мне действовать? Я, простите, едва на ногах стою. Целый день без горячего. Жена велела возвращаться к четырем, а теперь который?
— Четверть седьмого, — сообщил граф.
— Мерси, — поблагодарил Глувко.
Пац задрожал.
— Что это значит?
— Что?
— Ну, это ваше мерси.
— По привычке. Я в лагере был с французами, граф.
— Я про-протестую. Я Ко-ковальский, из бедной семьи.
— Эх, вы совсем как дети, — вздохнул путевой мастер.
Я приподнялся на постели и какое-то мгновение с трудом ловил воздух, горя ненавистью к людям, столпившимся вокруг моей кровати.
— Слушайте, я за себя не ручаюсь… Слушайте, я болен, у меня все болит. Да катитесь вы все к черту!
Корсак простодушно улыбнулся и поднял палец.
— О-хо-хо, капризничает.
— Ну, так что делать? — спросил сбитый с толку путевой мастер.
Все молчали, чувствуя, что ситуация запутывается. Наконец пани Мальвина просияла — ее осенила спасительная идея.
— Может, закусим?
— Закусить можно, — робко согласился сержант Глувко. — С самого утра, простите, во рту у меня ничего не было.
Корсаки живо забегали по квартире. Со старого радиоприемника, давно уже утратившего черты продукта современной цивилизации, смахнули пыль. Принесли огурчики, плавающие в тминном рассоле, кусок хорошо прокопченной ветчины с роскошной костью, торчавшей, как кулак, из нежной, вишневого цвета мякоти, нашелся и студень с аппетитным, толщиной в палец, слоем белого жира, картофельная бабка, подрумяненная со всех сторон, начиненная кусками домашнего сала, ну и хлеб собственной выпечки на кленовых листьях. Все эти яства уставили на отслужившем свой век радиоприемнике. Путевой мастер достал нож и лезвием стал соскребывать с буханки золотые листья. Пани Мальвина как особа, наделенная тонкими чувствами, запротестовала и заткнула свои нежные от природы уши. Путевой мастер благодушно ухмылялся и с помощью ножа проделывал различные двусмысленные движения, что не больно вязалось со священным обычаем резания хлеба.