— Нет, — прошептала она, откинувшись назад.
— Почему нет?
— Нет.
И она торопливо сорвала тоненький стебелек незабудки.
— Пожалуйста, вот вам цветок.
Мне хотелось сказать, что все это похоже на сцену из пошлого романа, хотелось как-то подчеркнуть смешную сторону нашего свидания, но вместо этого я взял цветок и положил его на горячий песок. Заиграл кларнет, и я почему-то услышал в его звуках холод мокрых водорослей.
Я снова обнял ее. Сперва она яростно отбивалась, а потом подавляла меня своей пассивностью. Мне долго пришлось ее целовать, прежде чем губы ее ожили и стали мне отвечать. Потом мы отпрянули друг от друга, чтобы перевести дыхание.
— Мне пора, — сказала она, но даже не попыталась встать.
— Еще рано. Вечер только наступает.
— Надо идти домой.
Мы снова безудержно целовались, пока, одурев, оба не свалились, почувствовав скрытое в песке тепло.
— Видны звезды, — пролепетала она.
Я поглядел вверх, где мерцала зеленоватым светом одна-единственная точечка.
— Ты дура, — шепнул я сам себе.
— Что?
— Нет, ничего.
Она была вялая и неподвижная и заслонялась от меня руками, тонкими в сгибах, как стебли подсолнечника. Я отрывал то одну, то другую руку, а она, словно ничего не замечая, смотрела в небо. В памяти моей неожиданно возникло искаженное отчаянием лицо партизана, его рот, судорожно ловивший воздух, и красные иглы ели, прилипшие к его мокрому лбу.
Я почти не сознавал, что я делаю, но она опять лениво увернулась, уткнувшись лицом в песок, пока, наконец, не случилось то, чему суждено было случиться.
Потом мы прислушивались к нашему учащенному, усталому дыханию. Я совершенно всерьез подумал, что нас слышат во всей долине. Я посмотрел на ее лицо в капельках пота. Она лежала, закрыв глаза, и была почти безобразна.
Я почувствовал стеснение в горле и не представлял себе, где я нахожусь, как далеко я от дома и как я до него доберусь.
— Что с тобой? — шепнул я, чтобы подавить в себе ощущение беспокойства.
Она молчала, мне даже показалось, что она спит. По ее волосам, разбросанным на песке, полз черный муравей. Я сбросил муравья, потом стряхнул красноватые, блестящие песчинки. Я видел ее потрескавшиеся губы, побелевший кончик носа и брови, с которых стерлась черная краска. Она лежала неподвижно, с неприлично задранной юбкой. Как бы невзначай, я прикрыл ее девичьи бедра. Вместе с бормотанием реки, приглушенным шумом леса и навязчивым голосом кларнета, невероятно усиленным вечерней тишиной, к нам возвращалась повседневность.
Где-то за моей спиной хрустнула веточка. Я посмотрел в ту сторону, но не увидел ничего, кроме по-осеннему голых, неподвижных кустов.
Она поднялась с земли и села, повернувшись ко мне спиной. Пока она застегивала блузку, приглаживала волосы, расправляла складки на юбке, я не видел ее лица.
Я неуверенно обнял ее и стал целовать затылок, сухие, пахнущие сеном волосы. Она выпрямилась и подняла голову, подставляя мне шею. Я привлек ее к себе, а она водила щекой по моим рукам, сплетенным на ее груди.
Потом она повернулась ко мне лицом и долго смотрела на меня. Я не мог угадать, о чем она думает.
— Что это у тебя там?
Я вопросительно посмотрел на нее.
— На груди, под рубашкой.
Я расстегнул воротник. Она протянула руку, нащупала черный железный крест и поднесла его к глазам.
— Что это? — прошептала она.
— Повстанческий крест 1863 года. Я нашел его в Соле.
— Здесь что-то написано.
— Да. «Господи спаси люди твоя».
— Для чего ты его носишь?
— Сам не знаю. Нашел и ношу.
— Мне тоже хочется.
— Пойдем, поищем в воде.
Мы вошли в удивительно теплую реку. Спутанные, гибкие водоросли цеплялись за наши ноги. С корней прибрежных деревьев все шире расползалась густая тень.
— Темнеет.
— Да.
— Пожалуй, мы ничего не найдем.
Мы долго бродили, вглядываясь в черную, ночную воду. На берегу поднялось какое-то движение, я быстро повернулся и заметил колышущиеся ветки и неподвижную человеческую фигуру. Юстина, стоявшая на середине реки, тоже выпрямилась.
— Это ствол старой ивы, — тихо сказала она. — Я хорошо его помню.
— Сегодня мы уже ничего не найдем. Поищем в другой раз.
— Хорошо, — прошептала она. — Днем.
На берегу она долго возилась с туфлями, они никак не налезали на мокрые ноги.
— Мне очень неприятно, — сказал я.