— Прогуливаетесь ночью? По городскому обычаю? — спросил он, подходя поближе.
Пахнуло водкой. Он напирал на меня грудью, словно опасаясь, как бы я не растворился в темноте.
— Я тоже предпочитаю гулять ночью, — сказал он. — Ночью оно безопаснее.
— Я иду домой. Может, проводить вас?
— Ага, — хрипло засмеялся он. — Думаете, я пьяный? Не надо, котик, я сам попаду куда следует.
На мгновение сигарета разгорелась. Я увидел, что путевой мастер пытается заглянуть мне в глаза.
— Немножко выпиваю, — тихо сказал он. — Что верно, то верно. Люблю глотнуть на ночь. Но в этом есть свой смысл. Видишь ли, котик, я в жизни нагляделся на чужую смерть и был уверен, что теперь собственной нипочем не испугаюсь. А тут как-то зимой проснулся я ночью, котик, и гляжу, а она меня ледяными костяшками за глотку схватила. И то, что почувствовал в тот раз, уже навсегда осталось. Ношу я ее, котик, здесь, под сердцем, как мать ребенка носит. Иногда, днем, я ее не слышу, боится, стерва, света, но едва только стемнеет, она снова сосет меня и кусает в ребра.
Я молча смотрел на огонек, вспыхивавший при каждом его слове.
— А когда-то я был здоровый, как зверь. Десять пудов сам взваливал себе на плечи. Я часто мечтал: вот прыгнуть бы мне этак вверх, ударить бы грудью в небо и посмотреть бы, как оно расколется на две половинки. Видишь, котик, крыса пискнет и конец ей, а вол тяжело умирает, так землю под собой разворотит, что хоть копай колодец.
— Боитесь Гунядого? — вдруг спросил я.
Сигарета погасла. Путевой мастер покачнулся.
— Кто сказал, что я боюсь?
— Люди говорят, — солгал я.
Он немножко помолчал, стараясь выплюнуть прилипшую к губе сигарету.
— Я его знаю, и он меня знает. Было время, когда я его гонял по всему нашему повяту и еще дальше. Так кто же кого боялся, котик?
— Вы его когда-нибудь видели?
Меня снова обдало влажным и удушливым перегаром.
— Он несколько раз уславливался со мной о встрече, да так и не пришел.
— А вы знаете, какой он был с виду?
— Обыкновенный. Как всякий человек. Говорили, будто он бородатый, чернявый, рослый. И заметь, котик, уже после всех амнистий, когда банды затихли, он оставил у людей для меня весточку. Сообщил, ты смекай, котик, что придет ко мне и придет обязательно в ночную пору. И чтобы я всегда его ждал. Так я, котик, вызвал из воеводства взвод саперов и заминировал немецкие блиндажи в Солецком бору; ведь я знал, что он именно там сидит. И я жду, котик, все время я его жду. И двенадцать лет прислушиваюсь, не взорвется ли мина. Ведь иначе он только небесной дорогой может ко мне прийти.
— Проводить вас домой? Поздно уже.
— Мне ночью дом не нужен.
— Почему вы отсюда не уезжаете?
— Видишь ли, когда-то, во время референдума, — эх, как давно это было — он подстерег меня в одной деревне и попытался спалить в хате. На мне уже мясо горело, и я тогда пообещал себе — если выйду живым из этой печки, так помирать буду только на нашей земле.
За рекой, где-то в лесной чаще, раздался далекий одиночный выстрел. Мы оба замолчали, напрягая слух. Снова было тихо.
— Вы слышали? — прошептал я.
Путевой мастер тяжело дышал.
— Рухнуло старое дерево, — прохрипел он.
— Кто-то выстрелил.
— Что ты брешешь? — Он вцепился в мою рубашку.
— Ведь я хорошо слышал.
— Что ты здесь выслеживаешь, чего ты ищешь? Я говорю ясно: дерево упало.
Я молчал.
Он отпустил меня и сказал усталым голосом:
— Ну, идите. Поздно уже.
— Может, помочь вам.
— Я говорю: идите своей дорогой. — Он повысил голос.
Я пошел в сторону железной дороги, а он стоял и прислушивался к моим шагам, желая удостовериться, подчинился ли я его требованию. Потом он повернулся и отошел, но не слишком далеко, так как я слышал топот его ног и шорох веток в саду. Заскрипели ступеньки крыльца, застонала отдираемая доска. Путевой мастер искал ночлега в заброшенном доме.
Я почти бегом кинулся к насыпи, мчался, ловя широко открытым ртом холодный воздух. Но в какой-то момент к шуму моих шагов примешался посторонний звук — чужие торопливые шаги. Я пошел медленнее и под конец остановился посреди рельсов, отливавших зеленоватым светом месяца.
— Ромусь, — тихо сказал я.
Никто не ответил.
— Ромусь, — повторил я. — Ты где?
Во рву, вдоль полотна, играли громко сверчки, как провода зимой перед оттепелью.
— Ромусь, я ведь знаю, что ты идешь за мною.